"…достоинство человека не позволяет ему мириться со злом, если даже он бессилен это зло предотвратить".
(Анатолий Якобсон)
Поэт Александр Тимофеевский, друживший с Анатолием Якобсоном в школьные и студенческие годы, вспоминал, с какой радостью однажды он читал стихи Давида Самойлова "Давай поедем в город, где мы с тобой бывали…", выделяя конечные строки, которые были в первой редакции стихотворения:
Что я наполнен словом,
Что я владею речью,
И что нельзя беречься,
И что нельзя беречься.
От себя скажу: радовался, потому что эти строки полностью рифмовались с его мироустройством, он владел речью и не берегся по жизни, чем бы ни занимался. И преподавая историю и литературу в московских школах, рассказывая школьникам о Пастернаке, противопоставляя его советским "революционным романтикам", воспевавшим насилие; и читая лекции о поэтах начала XX в. – Блоке, Ахматовой, Мандельштаме, Есенине, Маяковском и о том же Пастернаке. Или, занимаясь литературоведением, когда всё о тех же поэтах писал статьи и книги, публикуя их за границей, или правозащитной деятельностью, за которую сажали в тюрьму и психиатрические больницы, ссылали в лагеря и – в лучшем случае – высылали из страны и лишали гражданства.
"Неправильный" учитель
После окончания истфака Московского государственного педагогического института он год проработал школе № 689. Во 2-ю физико-математическую школу Москвы его привел знакомый Феликс Раскольников.
Новый учитель не вписывался в официально установленные для советской школы рамки. Учил думать, а не повторять клише из дистиллированных учебников. На уроках истории рассказывал об опричнине так, что завуч Герман Фейн опасался, что его выгонят за "антисоветскую пропаганду" (на уроке присутствовали две проверяющие дамы из горкома партии и из горотдела народного образования). На уроках литературы говорил о том, о чем умалчивали все те же учебники.
Как это всегда бывает, ученики к новому учителю отнеслись настороженно, но, вспоминает бывший ученик школы Исаак Розовский, через несколько дней все "оказались под властью его обаяния. Не знаю, как ему этого удалось добиться, но это было так. Это было почти волшебство. После мы все его полюбили, и о нем стали ходить всякие легенды".
Замдиректора 2-й школы Наталья Тугова вспоминает, что он сразу же сказал директору Владимиру Овчинникову, что он диссидент и сразу из школы уйдет, когда им заинтересуются "органы". "Органы" заинтересовались Якобсоном весной 1968-го, и он, не желая никого подставлять, ушел "по собственному желанию".
Конец вольностям, которые позволяли себе и другие преподаватели, положили в 1971 г. после выступления учительницы химии Круковской на заседании бюро райкома партии на юго-западе Москвы, заявившей, что при попустительстве администрации в школе всё прогнило, наблюдается засилье евреев и отсутствуют идеалы (во 2-й преподавали не только школьные учителя Израиль Сивашинский, Наум Сигаловский, Герман Фейн – семинары вели профессора Александр Дынкин, Израиль Гельфанд, Борис Шабат).
Против течения
Он был историком по образованию, но перевесила любовь к литературе. После того, как ушел из школы, от устного слова перешел к письменному. Переводил с английского, итальянского, французского, других языков (Честертона, Петрарку, Верлена, Лорку, Мицкевича и др.). Переводу учился у таких мастеров, как Мария Петровых и Давид Самойлов, ходил на переводческий семинар при Московском отделении Союза писателей. Тамара Жирмунская вспоминала: "Несдержанный, гудящий, как растревоженный пчелиный улей, он был влюблен в поэзию и, как большое дитя, путал свое и чужое… Ранний лагерный опыт его жены, навалившийся ему на плечи, бескомпромиссность собственной натуры поставили его в семинаре, да и в жизни, особняком".
В 1969–1970-м гг. стал писать книгу о Блоке "Конец трагедии", включив в нее очерк "О романтической идеологии", в котором речь шла об эпигонах "трагического тенора эпохи" (как назвала Блока Ахматова) – революционных романтиках советской эпохи, предварив его эпиграфом из "Четвертой прозы" Мандельштама: "Есть прекрасный русский стих, который я не устану твердить в московские псиные ночи, от которого, как наваждение, рассыпается рогатая нечисть. Угадайте, друзья, этот стих – он полозьями пишет по снегу, он ключом верещит в замке, он морозом стреляет в комнату: ...не расстреливал несчастных по темницам...", и эссе "Царственное слово" об Ахматовой, предварив его эпиграфом из ее же стихотворения "Кого когда-то называли люди":
Ржавеет золото, и истлевает сталь,
Крошится мрамор.
К смерти всё готово.
Всего прочнее на земле – печаль.
И долговечней – царственное слово.
Писал, нарушая все принятые литературоведческие каноны. В кратком предуведомлении объяснил читателю: "Это не филология и не писательство в чистом виде, но нечто, имеющее черты и того и другого" – литература о литературе. Книгу посвятил Юлию Даниэлю, благодаря которому он "смолоду ориентировался на те представления о человеческом достоинстве и о профессиональной чести, без которых всякое литературное дело есть ложь". Именно поэтому ее, как и статьи о Борисе Пастернаке, Андрее Платонове, Варламе Шаламове, нельзя было опубликовать в Советском Союзе.
Рукопись "Конец трагедии" читали Андрей Сахаров, Корней и Лидия Чуковские, Давид Самойлов и другие близкие Якобсону люди из литературного круга, высоко оценившие его труд. Преодолев дырявые границы родины, он вышел в Нью-Йорке в 1973-м г. в "Издательстве имени Чехова". И только примерно через 20 лет книга была переиздана в России, где ее по достоинству смогли оценить любители поэзии и профессиональные читатели. Приведу только один отклик известного литературоведа, поэта-переводчика, эссеиста Бориса Дубина: "Выпущенные издательством “Весть“… два тома включают большую часть написанного в России и в изгнании – самую крупную по объему, центральную по смыслу книгу о “Двенадцати“ Блока и романтической идеологии русской интеллигенции начала века, фрагменты постепенно складывавшейся, но незаконченной монографии о Пастернаке, статьи, доклады и заметки об Ахматовой и Мандельштаме, Платонове и Шаламове, переводы из Лорки и Мигеля Эрнандеса, Верлена и Готье, Мицкевича и Петрарки, правозащитные письма и документы, интервью и дневники. Важная часть книги второй – дань памяти ушедшему: стихи Лидии Чуковской, Давида Самойлова, Георгия Ефремова, очерк Анатолия Гелескула, заметки и воспоминания Марии Петровых и Людмилы Алексеевой, Юны Вертман и Владимира Фромера, Юрия Гастева и других. Целое двух томов многосоставно. Подытоживающие формулы некрологов лишь несколькими страницами отделены от разговорных интонаций авторского дневника, образцы литературоведческого анализа соседствуют с подробностями биографии в интервью, высокие имена учителей перекликаются с мемуарными домашними прозвищами – черта пронзительная и тоже как-то передающая и живой облик Якобсона, и строй эпохи, пору его юности".
Не могу молчать
В 1908 г. Лев Толстой опубликовал статью "Не могу молчать", в которой протестовал против "столыпинских галстуков", душивших протестную Россию.
Более чем через полвека манифест подхватили советские правозащитники, отстаивающие права человека в бесправной и безгласной стране, не побоявшиеся во весь голос заявить публично и гласно о своей позиции. Одним из первых среди них был Якобсон.
Это он, близкий друг Юлия Даниэля, обратился к властям с просьбой допустить его на суд в качестве общественного защитника.
Это он, за последовавшим отказом, стал писать страстные статьи, открытые письма, петиции и обращения к "городу и миру", сформулировав принцип действовать исходя из собственной совести: правда нужна ради правды, а не для чего-либо еще, и повторю эпиграф – достоинство человека не позволяет ему мириться со злом, если даже он бессилен это зло предотвратить.
Это он в 1969 г. стал одним из основателей диссидентской инициативной группы по правам человека в СССР.
"Открытое письмо" в АПН и агентству Рейтер (прямая речь)
Прошел год с тех пор, как было направлено первое обращение в ООН от имени Инициативной группы по защите прав человека в СССР. В этом обращении мы информировали Комиссию по правам человека ООН о фактах нарушения гражданских прав в нашей стране – о репрессиях против инакомыслящих.
Цель группы указана в самом наименовании: защита прав человека в СССР…
Нас объединяет… намерение действовать открыто, в духе законности, каково бы ни было наше внутреннее отношение к отдельным законам.
В соответствии с Декларацией прав человека и законами нашего государства мы считаем, что выдвигать различные политические требования – право всех и каждого. Но сама Инициативная группа не занимается политикой.
Мы не предлагаем никаких позитивных решений в области государственного управления, мы говорим только: не нарушайте собственных законов. У нас нет своей политики, но мы не желаем мириться с карательной политикой против инакомыслящих. Противодействие беззаконию, произволу – вот задача Инициативной группы.
Инициативная группа не считает, что, критикуя действия властей, она выступает против государства. Ограничение государства в его посягательствах на права человека столь же необходимо и не имеет антигосударственной направленности, как необходимо и не является ущемлением прав человека запрещение убийства и насилия по отношению к другим людям.
Квалификация нашей деятельности как антисоветской равносильна утверждению, что нарушение прав человека вытекает из природы советского строя.
Можешь выйти на площадь
"Можешь выйти на площадь, Смеешь выйти на площадь?" – спрашивал Александр Галич в своем "Петербургском романсе". Якобсон посмел: 21 декабря 1969 г., в день 90-летия со дня рождения Сталина, был в числе тех, кто вышел на Красную площадь с протестом против попыток его реабилитации. Наталья Горбаневская писала: если бы знал заранее, присоединился бы к восьмерым, протестовавшим против вторжения советских войск в Чехословакию ("Полдень. Дело о демонстрации 25 августа 1968 г. на Красной Площади". Франкфурт-на-Майне: Посев, 1970), а адвокат и правозащитник Дина Каминская вспоминала, что "в тот августовский день в 1968 г." он сидел в ее комнате, "закрыв лицо своими сильными руками, и сквозь рыдания повторял раз за разом: „Я должен был быть с ними. Я должен был быть с ними. Я должен был быть с ними“". (Записки адвоката. М.: Новое издательство, 2009)
О демонстрации и об аресте своих близких друзей он узнал только на следующий день. И исходя всё из того же принципа "не могу молчать!" написал открытое письмо, которое в сентябре стало распространяться в самиздате и переубедило многих сочувствовавших, но считавших поступок восьмерых нецелесообразным. Такой поступок, писал Якобсон, надо оценивать не с точки зрения целесообразности, а с позиций собственной совести.
О демонстрации 25 августа 1968 г. (прямая речь)
25 августа 1968 г. семь человек (так в тексте. – А. Д.): Константин Бабицкий, Лариса Богораз, Наталья Горбаневская, Вадим Делоне, Владимир Дремлюга, Павел Литвинов, Виктор Файнберг – вышли на Красную площадь, к Лобному месту, и развернули лозунги: "Да здравствует свободная и независимая Чехословакия" (на чешском языке), "Позор оккупантам", "Руки прочь от ЧССР", "За вашу и нашу свободу"…
Если Герцен сто лет назад, выступив из Лондона в защиту польской свободы и против ее великодержавных душителей, один спас честь русской демократии, то семеро демонстрантов безусловно спасли честь советского народа. Значение демонстрации 25 августа невозможно переоценить…
К выступлениям такого рода нельзя подходить с мерками обычной политики, где каждое действие должно приносить непосредственный, материально измеримый результат, вещественную пользу. Демонстрация 25 августа – явление не политической борьбы (для нее, кстати сказать, нет условий), а явление борьбы нравственной…
Лев Толстой писал: "...Рассуждения о том, что может произойти вообще для мира от такого или иного нашего поступка, не могут служить руководством наших поступков и нашей деятельности. Человеку дано другое руководство, и руководство несомненное – руководство его совести, следуя которому он несомненно знает, что делает то, что должен". Отсюда – нравственный принцип и руководство к действию "не могу молчать".
Это не значит, что все сочувствующие демонстрантам должны выйти на площадь вслед за ними… это значит, что каждый единомышленник героев 25 августа должен, руководствуясь собственным разумом, выбирать момент и форму протеста. Общих рецептов нет. Общепонятно лишь одно: "благоразумное молчание" может обернуться безумием – реставрацией сталинизма…
Вспомним слова Герцена: "Я нигде не вижу свободных людей, и я кричу – стой! – начнем с того, чтобы освободить себя".
Москва–Иерусалим
Он стоял у истоков правозащитного движения в Советском Союзе, был одним из авторов самиздатовского бюллетеня "Хроника текущих событий", а после ареста Горбаневской – выпускающим редактором (номера с 11 по 27).
Сначала были штрафы за нарушение общественного порядка, затем допросы и обыски. Угрожали арестом, который мог закончиться лагерем или тюрьмой, если не покинет Советский Союз.
Первая его жена Майя Улановская вспоминала: "Посадили Якира и Красина, и они дали показания на Якобсона как на редактора „Хроники“. Угроза ареста стала как никогда прежде реальной. А тут подрос наш сын и засобирался в Израиль… он очень рано столкнулся с проявлением антисемитизма… „Убирайся в свой Израиль!“ – слышал он тогда, когда еще никто туда не ехал. „Правильно Гитлер делал, что уничтожал евреев“, „всех вас перебить надо!“ – несколько раз говорили ему и взрослые, и дети… сын… не хотел жить в этой стране".
В сентябре 1973-го друзья провожали Якобсона в Шереметьево. Правозащитник Сергей Ковалев рассказывал, что перед отъездом тот просил передать генералу-диссиденту Григоренко после выхода его из психиатрической больницы, что он бежит не от тюрьмы, "за границу его гонит только ответственность за сына", который был болен.
В Израиле вернуться к любимому делу помог профессор-лингвист Дмитрий Сегал, руководивший им же и созданным отделением славянских исследований в Еврейском университете в Иерусалиме. Якобсон писал статьи о русской поэзии, переводил, женился во второй раз, и казалось, что жизнь на новой почве наладится. Но воздуха не хватало. Всё чаще и чаще одолевала депрессия, он бросал любимую работу, уходил из университета, возвращался и вновь уходил…
Писатель и историк Владимир Фромер вспоминал: "В последние свои месяцы он всё чаще возвращался к мыслям о смерти. Говорил, что смерть это естественное прекращение слепого движения жизни. А как и когда это происходит – не столь уж существенно. В какой-то момент мы исчезаем вместе со всей Вселенной. Вот и всё" (Реальность мифов, Гешарим, 2003).
Он сопротивлялся как мог… 28 сентября 1978-го спустился в подвал своего дома и захлестнул вокруг шеи веревку…
"Я плачу просто о тебе…"
Когда эта горестная весть дошла до его учителя и старшего друга Давида Самойлова, тот, оправившись от горя, написал поэму "Прощание". Там были и такие строки:
Он мчался голову сломя,
Врезаясь в рифмы и в слова,
И, словно молния со лба
Его слетала…
Он создан был не восставать,
Он был назначен воздавать,
Он был назначен целовать
Плечо пророка…
Когда преодолен рубеж,
Без преувеличенья, без
Превозношенья до небес
Хочу проститься.
Ведь я не о своей туге,
Не о талантах и т. п. –
Я плачу просто о тебе,
Самоубийца.
Современники об Анатолии Якобсоне
Майя Улановская (1932–2020), писательница, переводчица, участница диссидентского движения в СССР: Книга о Блоке "Конец трагедии" – главное из написанного Якобсоном. Благодаря этой книге он был принят после ее выхода в 1973 г. в ПЕН-клуб. Возможно, не последнюю роль в оказании Якобсону этой чести со стороны западной общественности сыграло желание оградить его от нависшей над ним в то время угрозы ареста, но тот, кто прочтет книгу сейчас, будет поражен, каким самоочевидным было для него то, до чего дозрели на его родине только теперь. И до того самоочевидно и просто то, к чему он взывал, и в забвении чего – хотя бы временном – упрекал любимых поэтов, что вмещается в одно слово: "человечность"…
Став правозащитником, он не считал, что занят политикой: "Когда государство расправляется с людьми – это политика, – писал он в книге о Блоке. – Когда человек хочет препятствовать такой расправе – это не политика". Он отрицал революционное насилие, но не нравственное сопротивление власти, влекущей страну назад, к сталинщине. И в этой неравной борьбе с властью был "среди первых" – по выражению историка правозащитного движения Людмилы Алексеевой.
Александр Тимофеевский (1933–2022), поэт, сценарист, редактор, друг Анатолия Якобсона: Замечательная черта Толи – его гармоничность. Он был блистательным эрудитом, поэтом, переводчиком, другом поэтов, вольнодумцем и диссидентом... Женщины его обожали... он был рыцарем... совершал великодушные действия, не размышляя. Если он видел, что оскорбляют слабого, женщину или ребенка, он немедленно бросался на защиту, не ища в этих ситуациях рационального решения, хоть против десятка человек. Таких людей, прожив долгую жизнь, я встречал не много…
Сергей Ковалев (1930–2021), диссидент, участник правозащитного движения в СССР; в постсоветской России первый Уполномоченный по правам человека (1994–1995): Мне никогда в жизни не приходилось наблюдать извержение вулкана, но если когда-нибудь придется, то, подозреваю, не увижу ничего нового – я уже видел Тошку Якобсона. Это был какой-то непрерывный процесс взрывного саморасточения – таланта, обаяния, блестящего… остроумия, любви к друзьям, женщинам, стихам. Я не знаю другого человека, который настолько широко знал и глубоко чувствовал поэзию, как Якобсон; это же относилось и к истории; в особенности – к русской литературе и русской истории… его "взрослые" литературоведческие работы выросли из цикла лекций для школьников, прочитанных им в 1965–1968 гг.; на эти лекции сбегалось пол-Москвы.
И, наконец, Якобсон был одним из лучших публицистов самиздата; даже не знаю, кого с ним рядом можно поставить – может быть, Л. К. Чуковскую или А. И. Солженицына. Текстов, подписанных его именем, не много; но любой из них делает честь его перу. Гораздо больше текстов написано при его решающем участии для Инициативной группы или для "Хроники"… В публицистике и литературоведении он отводил душу.
Источник: "Еврейская панорама"
комментарии