Писем напишу пяток,
Лягу и умру.
Знай сверчок свой шесток-
Хватит жить в миру.
Но умру не насовсем
И не навсегда.
Надо мною будет сень,
А над ней звезда.
Над звездою будет Б-г,
А над Б-гом свет...

Д. Самойлов Последнее неоконченное стихотворение.

Ужасная весть из Израиля - нет больше Мишуни Юдсона. На 64-м году жизни...

Нет, я была с ним слишком эпизодически знакома, чтобы называть его так, но тот, кто, считал его лучшим своим другом, и кто сегодня в величайшем горе, всегда называл его только так: Мишуня Юдсон.

В ариельском доме того самого его друга я и сиживала с Мишуней за одним столом. Сухощавой стройностью он походил на юношу. Смуглый, лысеющий, в белой рубашке под тонким свитерком, с волосами, хипстерски собранными под резинку. Лицо его, с неповторимо-неправильным прикусом и, как бы немного выходящими из орбит, страждущими еврейскими глазами, запоминалось сходу, раз и навсегда. Помню, что в ожидании хозяина дома, который запаздывал с вечерней службы в Синагоге, завязался у нас живой разговор о том, что нам обоим интересней всего на свете: о русской литературе, о новых именах в ней. Потом я зачем-то нудно привязалась к Мишуне с вопросом, для чего он написал положительную рецензию на книгу, которая, как утонченному стилисту и эстету, никак не могла ему нравиться. Так я за него решила. Он мягко встал на защиту автора, и поток доказательств "несравненной моей правоты" не заставил его выругать создателя недаровитого текста. Потом он стал помогать хозяйке чистить и нарезать кружочками картошку, и поедая ее в жаренном виде, нахваливал это блюдо так, как будто на тарелке перед ним была кулебяка с трехслойной начинкой из “Славянского Базара”.

Насколько не избалован он был в материальном своем существовании, и сколь малым довольствовался в полу-отшельнической своей жизни, – об этом я узнала позже. Прожив в Израиле тридцать лет, он, как истинный небожитель, так и не сделал того, что сделали все: не выучился ни ивриту, ни работе с компьютером.

В течение долгих 15 лет он помогал редактору самого старого русско-израильского художественного журнала ”22” готовить к выпуску номер. Последние годы сам был главным редактором журнала “Артикль”. Печатался в журналах "Нева", "Знамя", "День и ночь", "Интерпоэзия", "Семь искусств". Писал рецензии. Денежное вознаграждение за таковой труд неуклонно близится в наши дни к нулю. Это знает любой, кто “печатался и писал рецензии”. Так что, в месяц Мишуня проживал такую ничтожную сумму, что и ангел бы на нее не протянул. Хорошо, что у него были любящие, ценящие, жалеющие его друзья. Между прочим, при всей своей ангелической неприхотливости Юдсон превосходно разбирался в тонкостях отличия разных сортов водки, и выпить, как нормальный русский мужик, любил. Однако симпатия к национальному русскому напитку так и не смогла примирить его с родиной-мачехой. Об этом можно судить по первой, ”русской” части его книги, речь о которой впереди.

А еще я узнала, как он жил. В комнатке жил, где вся библиотека, за недостатком жизненного пространства, хранилась у него под письменным столом. Это дало ему повод острить, что “сокровищницу мировой литературы” он на ежедневной основе попирает ногами. Жизнь для него была там, где было Русское Слово, где творилась литература, где говорили о книгах, где обсуждали, что пойдет в очередной номер журнала. Вот только это и было по-настоящему важным.

Но самая главная правда о Юдсоне была в том, что вопреки привычкам людей его "пишущего круга" он никогда не злословит, никому не завидует, всех жалеет, и никого не ставит на место. Таким уж создал его Всевышний. Часто к таланту идет довеском гонор, снобизм, чванство. Но это не про Юдсона, хотя он был причудливо, и до полного изумления талантлив. В личном общении он казался в меру язвительным, с прекрасным чувством смешного, а главное, милейшим, деликатнейшим человеком... Два последних свойства поразительным образом не помешали ему писать яростную, порой изнемогающую от ненависти, порой до полного кощунства глумливую, но при этом ослепительно талантливую прозу. Вы читали единственное его детище, роман-антиутопию "Лестница на шкаф"? Книгу сколь страшную, столь и прекрасную, в точности, как судьба его, вернее, нашего с ним, народа. Без причастности Юдсона к “гонимому племени” книга эта никогда не была бы написана. И хотя ею восхищались писатели-интеллектуалы Аксенов, Борис Стругацкий, Губерман, Дмитрий Быков, Александр Генис, вряд ли автор рассчитывал на успех ее у массового читателя. И правильно делал, что не рассчитывал.

Вот, я беру ее с полки. Прелестная подпись, шутливо обыгрывающая мое имя. Дата: апрель, 2012 года. Тогда в ней было только две части - Русская и Германская. В последних изданиях есть и третья – Израильская. На мой простецкий вкус, книга перенасыщена ”литературным шоколадом”. Цитаты – “по две, по три, по пять” на страницу, в диапазоне от Библейских Пророков до русского матерного фольклора. Изощренная культурность автора привела к переизбытку ”культурности” текста, через который обычному читателю, вроде меня, бывает трудно пробиться. Неправдоподобная начитанность во всех возможных религиозных, исторических, и литературных источниках создала пугающую концентрацию филологической учёности, которая уже не растворялась в и без того небывалом по фантасмагории сюжете “сказки для эмигрантов”: парафраз на парафразе, аллюзия на аллюзии, каламбур на каламбуре, ассоциация на ассоциации, метафора на метафоре…

Это тогда, когда он был жив и здоров, я так чувствовала, и так думала… Но “когда человек умирает, изменяются его портреты”. Сегодня, сейчас листаю, листаю ”Лестницу”… Хотела было отрывок привести из главы “Врата ОВИРа, где главный герой Илюша “возгорелся” к работнице этого сакрально важного для евреев заведения в момент помывки ею полов. Этот кусок текста поражает сплавом лингвистического совершенства с циническим остроумием. И даже непременная цитата “И поворотил он к ней и сказал: войду я к тебе. Ибо был весьма похотлив” (Бытие-Житие, 38:6-16) “ не мешает, а напротив, усиливает комический эффект. Хотела весь отрывок привести, но передумала, чтобы не быть изобличенной в кощунстве. В такой, мол, день и о таком… Хотя, уверена, что Юдсону пришлось бы по душе, что поминают его именно этим гомерически смешным, сочно похабным, и в тоже время, по-набоковски виртуозным текстом...

Но закончим мы тем, чем кончается сама “Лестница”. Финал ее ошеломителен. Сегодня, в день, когда не стало ее автора, эти строки обжигают, сражают наповал.

“Я лежу в тихой белой комнате, у окна, на высокой кровати. Одет я во что-то белое и легкое. Рядом на столике тонкий стакан с желтым соком, какая-то книга, маленькая плетеная корзинка с абсорбцией. Вижу в окно верхушку пальмы, голубое небо с белым облачком в углу. Пахнет морем, свежий ветерок чуть колышет сдвинутые занавески. На полу валяется сброшенная банановая шкурка и апельсиновая скорлупа. Ощущение легкости, вылупленности. Я вернулся. Много лет бродил я вдали, скитался в снегу и рассеивался под чужими дождями, много-много лет, тыщи две… Голубая с белым волна мягко подхватывает меня, уносит, я, Илья, закрываю глаза и начинаю Восхождение. Да, да, все было, я, Элиягу, помню. На ужин — сернистый левиафан, бык-великан съедобный и заветное вино.

Декабрь 1996 — апрель 1998 гг. Волгоград — Нюрнберг.”

Легкого Восхождения прекрасной его душе.

Зихроно ле враха!

Источник: Livejournal