Сначала есть камень. Он невзрачный, тусклый и блеклый, шероховатый и покрытый мелкими бороздками. Опытный специалист определяет форму, размер и вес после огранки. Работа эта сложная, требующая точности, твердости и терпения. Половина объема камня сразу же уйдет во время первичной обработки. А дальше начнется сложный процесс огранки. Он занимает много времени, иногда на работу уходят годы. Годы терпеливого труда, кропотливого раскрытия граней, упорной шлифовки, постепенного превращения неказистого куска горной породы в великолепный, сверкающий, переливающийся гранями бриллиант.

Двадцать лет назад по улицам Тель-Авива, пыльным и грязным, бродил юноша. У него не было денег, не было направления, да и цели тоже не было. Зато у него была страсть к книгам. Он поглощал их, упиваясь красотой, глубиной, многогранностью литературы. Так, на этих липких узких улицах, опускаясь на грязное дно и взмывая к вершинам гениальности, шлифовался бриллиант, который сегодня мы знаем под именем Рои Хена – писателя, переводчика, драматурга.

- Рои, мы не будем говорить про собаку по кличке Пушкин. Давайте поговорим про Маяковского. Вы Маяковского знаете?

- Это про Ленина, что ли?

- Да. "Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин". А вы за что выучили русский?

- Мне сложно сказать. Я уже забыл.

- Но почему именно русский язык?

- Из-за литературы. Я влюбился в русскую литературу. В Пушкина.

- Я специально попросила свою дочку, которая учится в седьмом классе, спросить у учительницы литературы, каких русских писателей она знает. Она назвала Достоевского, Толстого, Булгакова. Пушкина она не назвала.

- Правильно.

- Почему в Израиле плохо знают Пушкина?

- Вы спрашивали про русских писателей. Пушкин – не писатель, он поэт. Поэзия переводится, читается и учится по-другому. Как и у драматургов, у поэтов и писателей разные места в литературе. Пушкин – поэт. Ну что будут читать дети в школе? "Барышню-крестьянку"? "Пиковую даму?" Я не уверен, что четырнадцатилетним детям это нужно. Хотя я прочитал эти книги в этом возрасте. Кроме того, я совершенно не рассчитываю на то, что дети могут получить образование в официальной образовательной системе. То есть, учиться надо не в школе.

- Тогда для кого вы переводите Пушкина?

- Для тех, кто не ищет его в системе образования, а ищет его сам по себе, как я его искал.

- Вы думаете, есть достаточно много людей, которые будут читать Пушкина?

- Да. Я на днях встретил одноклассницу моего сына, четырнадцатилетнюю, которая читала "Анну Каренину" и была в восторге. Понимаете, русская литература не принадлежит русским. Она принадлежит читателям.

- Вы думаете, нужны какие-то специальные знания для того, чтобы понимать русскую литературу?

- Ничего абсолютно. Просто открытое сердце.

- Вы следите за современной русской литературой?

- Мало.

- Не очень интересуетесь?

- Я интересуюсь, но мне не хватает на это времени. Я очень много работаю, учу языки.

- Какой язык вы сейчас учите?

- Итальянский. Для меня это сейчас очень важно. Я посвящаю этому все свое свободное время. Я и читаю очень много. Но то, что я читаю, либо нужно мне для театра, либо это исследовательская работа, которую я делаю для своего романа, либо я читаю для души на иврите, либо на итальянском, которым я сейчас очень увлечен.

- Удовольствие вы получаете от чтения на иврите?

- На иврите просто быстрее. Я получаю огромное удовольствие, когда читаю по-итальянски, несмотря на то, что я плохо читаю. Это не меньшее удовольствие, просто оно дается труднее и медленнее.

- Вы способны оценить красоту языка?

- Не знаю, на каком уровне. Наверное, на каком-то - да.

- Итальянский – это какой ваш язык по счету?

- Пятый. После иврита, русского, английского и французского.

- А какой самый сильный ваш язык?

- Мне кажется, английский, потому что он заложен с очень раннего возраста. А русский у меня не очень хороший. У меня огромные проблемы с грамматикой, я делаю глупые ошибки. Шпиона из меня не выйдет.

- Вы самоучка?

- Да, потому что я нигде не учился. Я пробовал, ходил на курсы, но понял, что это не мое. Я читал учебники, слушал музыку, переводил стихи, общался с людьми. Я до сих пор учу русский язык.

- Вы пытались писать по-русски?

- Нет, по-русски у меня не рождается ничего. Произведения рождаются у меня только на иврите.

- А вы сленг русский знаете?

- Конечно.

- А как вы переведете на иврит выражение "ни фига себе"?

- Любой перевод зависит от контекста. Если вы дадите диалог, где появляется эта фраза, я вам переведу его.

- А мат русский вы знаете?

- Я работаю в русском театре… А вообще – нет, ни одного слова! (смеется)

- Как вы попали в театр?

- У меня была тяга к этому миру, в котором официально разрешено врать. Я этим занимался много лет и стал настоящим профессионалом. В "Гешер" я попал, когда услышал, что их учитель иврита уехал за границу. Я пришел и предложил свои услуги.

- Вас не пригласили, вы сами пришли?

- Никто меня не приглашал. Я начал преподавать на следующий же день.

- У вас специальное образование?

- У меня вообще никакого образования не было.

- То есть?

- Я даже школу не закончил.

- Вы серьезно?

- Да, меня выгнали.

- За что?

- За то, что я туда не ходил.

- Вам там было неинтересно?

- Мне там было категорически неинтересно, зато интересно было все остальное.

- Например?

- Ходить по улицам, думать, слушать музыку, читать, слушать людей.

- Мама с папой по голове не били за это?

- Били. Но я был шустрый.

- Вы быстро убегали?

- Да. А вообще я был очень проблемный человек. Очень.

- Вы были не таким, как все.

- А я хотел быть не таким, как все. Я этого добивался.

- Почему?

- Это вышло естественно. Я действительно был другой.

- Вы в шестнадцать лет уже поняли, что эта система вам не подходит?

- Я это понял намного раньше, но в шестнадцать лет я решил заявить об этом.

- Это был мужественный поступок.

- Я не знаю, я просто не мог по-другому. На меня орали, меня искали, за мной высылали полицию. Иногда я исчезал надолго, один раз даже на целый год. Я прошел все, чего боятся родители. Включая самые черные моменты, которые только могут быть. Но я был вынужден через это пройти. У меня не было другого пути.

- А почему вы не стали наркоманом, бомжом, вором и убийцей?

- У меня было хорошее воспитание. У меня была горячая восточная семья, которая каждый раз принимала меня, когда я возвращался, как уличный кот, домой. Они меня принимали обратно, и это меня спасло. Кроме того, мне не нужны были наркотики для того, чтобы получить кайф. Я его ловил в книгах. Я всегда читал, я терял реальность во время чтения. Потом я начал сочинять, придумывать, писать.

- А потом переводить?

- Да, как-то сложилось, что я работал в разных театрах. А потом меня опять позвали в "Гешер", чтобы перевести "Вишневый сад". Как-то постепенно я научился переводить, писать пьесы и в итоге стал главным драматургом театра и заведующим литературной частью. Сегодня я пишу, перевожу и адаптирую материалы для сцены. Работаю с Евгением Михайловичем Арье, который во многом поменял мою жизнь. Он выдержал меня все эти годы, дал мне работу, поддерживал меня, бросал мне творческие вызовы.

- Вы тяжелый в работе человек?

- Нет-нет. Я ведь не делаю кому-то одолжение. Я делаю то, что люблю. Я делаю это с удовольствием. Поэтому никогда не бывает такого, чтобы я кого-то подвел, не сделал чего-то в срок. Я очень тяжелый работодатель по отношению к себе. Я очень жесткий критик. Если в какой-то день я не писал, то к вечеру у меня начинается клиническая депрессия. Мне не нужен начальник, который будет надо мной стоять и требовать чего-то. Я сам себе самый строгий начальник.

- А вы когда-нибудь хвалите себя, говорите себе: "Ай да Пушкин, ай да сукин сын"?

- Вообще писательство – это как качели. Один день ты чувствуешь себя гением, на другой день – полным идиотом. Я научился не верить ни тому ни другому. Я и не гений и не ничтожество, а что-то посередине. Я делаю то, что делают еще миллионы людей в мире. Достаточно зайти в книжный магазин и понять, что ты не будешь менять мир. Но ты можешь изменить свой мир. Этого достаточно.

- Как вы меняете свой мир?

- У меня есть ощущение, что всегда в дверях стоит шестнадцатилетний мальчик с сигаретой в зубах (он тогда еще курил, я теперь уже бросил). Он смотрит на меня и говорит: "Ну, дядя, давай, напиши что-нибудь. А я, может быть, почитаю". Для меня важно, чтобы он прочитал.

- Вы все время в движении, чем-то заняты.

- Да, я делаю огромное количество проектов. Я очень занят в театре. Я пишу, перевожу, адаптирую, сижу на репетициях. Для меня работа с Евгением Михайловичем — это очень ценный опыт. Он не просто ставит спектакль, он создает целую планету, новую галактику. Он не умеет работать наполовину. Если по сценарию должен идти снег, то снег должен идти. Нужно принести снеговую машину, которая будет производить снег на сцене. И он того же требует от остальных: работать так, как будто завтра не будет. Как будто сегодня в последний раз ты выходишь на сцену и играешь. Арье – это человек, который все делает на очень высокой температуре.

- Получить признание от такого человека – это большое достижение.

- Конечно. Я уже десять лет работаю в этом театре и в этом режиме.

- Вы все начали делать очень рано?

- Да, я в театре с девятнадцати лет. В двадцать четыре у меня уже родился сын. Для Израиля это очень рано. У меня есть много знакомых, ровесников, которые все еще ищут себя, не могут найти. Я рано определился в своей жизни. Я знал, что буду писать. Я не знал, в каком это будет виде. Но я знал, что я буду писать, с четырнадцати лет. Никаких сомнений и поисков у меня не было.

- Рои, вот я написала пьесу. Что мне с ней делать?

- Посылайте ее в театр.

- В какой?

- Во все сразу.

- Но это страшно.

- Страшно? Что скажут нет?

- Да.

- Так вот я вам сразу говорю: нет.

- И что мне делать?

- Снова посылать. Снова писать. Работать, анализировать. Вам, конечно, скажут нет. Но есть шанс, что скажут да. Вы же пишете для себя, а не для кого-то.

- А как я могу понять: то, что я написала — это хорошо или плохо?

- А вы хотите, чтобы вам другие сказали?

- Да.

- Нет. Так это не работает. Это неправильно.

- А как правильно?

- Не знаю. Но если бы я ждал, чтобы мне кто-то сказал, что то, что я делаю – это хорошо, я был бы сейчас в глубокой ж..пе. Кто может оценить мою работу? Кто может сказать: это хорошо, а это плохо? Я очень рад, когда людям нравится то, что я делаю. Но я не могу умереть, если им не нравится. Если они держат кнопку, на которой написано: жив или мертв, то… нет, не дай бог. У меня есть друзья, к которым я прислушиваюсь. Но если им не нравится, это не значит, что мне тоже не будет нравиться то, что я сделал.

- Но любому человеку, который что-то творит, хочется, чтобы продукт его труда дошел до других людей.

- Да, но этих людей может быть восемьсот, а может быть двое.

- Это не имеет значения?

- Почти никакого.

- Почему?

- Ну, смотрите. У меня есть разные шапки: я – переводчик, я – писатель и я – драматург. Эти три человека получают совершенно разные деньги, разную славу и разные реакции. Переводчик, который переводил Пушкина, работал десять лет. Получил мизерные деньги, мог их вообще не получить, и минимальную славу. Книга мало продастся, дойдет далеко не до всех магазинов, и через несколько лет просто исчезнет. Но я все равно работал десять лет, зная обо всем этом. Мне это было важно. Я знаю, что есть маленькое количество людей, для которых эта книга – большое событие. Мне этого полностью достаточно. Потому что я сам был частью этого общества, когда был молодым. И когда я находил какую-то книгу, которая была для меня важна, я был счастлив. Мой перевод Пушкина не может иметь такой же успех, как "Фабрика звезд" на телевидении. И не должна. Это не ширпотреб. Количество людей не может отражать то, что мы делаем. Ни в коем случае нельзя попадаться в эту ловушку. Литература – это не для всех, есть люди, которые вообще не читают. И это очень хорошо. Так и должно быть.

- А что вы скажете про писателя Рои Хена?

- Автор Рои Хен находится там же, где и переводчик. Он не получает много денег. Вот я сейчас пишу роман. Я пишу его каждый день, с семи до девяти утра. Я знаю заранее, что я потрачу огромные силы, не ожидая, что он будет иметь какой-то огромный успех. Я делаю это для себя. Для меня это так же необходимо, как для других людей сходить в спортзал. Это мое время, только мое. Это тренировка души. Я пишу это для тех людей, у которых еще есть силы открыть книгу, посвятить время чтению, окунуться в другой мир, почувствовать, что эта ложь – более правдивая, чем правда, увидеть себя в другом человеке, в выдуманном персонаже. Я очень надеюсь, что когда я закончу этот роман, несколько людей откроют его и увидят себя.

- Ну а драматург?

- Как драматург я делаю огромное количество проектов. Если мне нужно потешить мое эго, то для этого есть театр, где восемьсот пятьдесят человек аплодируют моей работе.

- То есть стремления к мировой славе у вас нет?

- Нет, у меня есть желание победить себя. Это война, которая никогда не закончится. Быть довольным тем, что я делаю – это очень тяжело. Но ради моментов, когда ты вдруг прочитал какой-то абзац и говоришь себе: окей, я был бы рад прочитать такой абзац в какой-то книге. Вот это и есть тот момент, который приносит удовлетворение.

- А бывали какие-то тексты, за которые вам стыдно?

- Нет. Значит, в тот момент этот текст не мог родиться по-другому.

- Вот вы читаете текст, который написали в двадцать лет…

- Нет, нет, я не читаю свои тексты. Если я их прочитаю, мне станет очень грустно. Нет, не стыдно. Это перенесет меня в другой период, в который я не хочу возвращаться. Я ненавижу ностальгию. Я не интересуюсь вчерашним днем. Даже не очень завтрашним, честно говоря. Я сильно интересуюсь сегодняшним днем. Мне неинтересно смотреть назад. Я там был уже, мне не интересно. Я вообще не люблю говорить о себе.

- Но вы согласились на интервью.

- Если бы мы хотели поболтать, то мы бы обошлись и без этого интервью. Я рассказываю о своих работах, о своем театре. Это и есть официальная причина этой встречи. То, что мы оба – симпатичные люди, это только плюс. Но это не означает, что я копаюсь в себе.

- То есть к психотерапевту вы не ходите?

- Нет, я про себя и так все знаю, что там искать?

- Я могу сказать, почему я пришла к вам. Потому что вы – человек из мира, в который я очень хочу попасть. Но я не знаю, как.

- А что вы сделали уже?

- У меня вышли две книги. Я написала пьесу. Я написала роман. Я не знаю, что мне делать.

- Ну, вы состоялись. Вы написали, вы сделали свою работу.

- Но ведь другие не признали во мне писателя.

- А зачем вам другие? Вы свою работу сделали. У меня вышла первая книга, когда мне было двадцать четыре года. Я не получил никакого успеха. Но я был счастлив. Вот она, моя книга, она стоит у меня на полке. Чего мне еще надо? Я же не Гитлер, я не хочу завоевать весь мир! Моя книга будет жить дальше, она не зависит от людей. Признания не надо искать. Надо искать удовлетворения в том, что вы делаете. Это огромный труд, но это самое важное.

- Рои, я смотрела ваш спектакль "Странствия Одиссея". Но я не знакома с вами, как с писателем. С чего вы посоветуете начать?

- У меня недавно вышел рассказ "Садо-мазо на Ближнем Востоке". Там есть моя интонация, он больше всего отражает меня сегодняшнего.

- Вы сейчас обратились к политической теме?

- Да, странным образом. Я написал пьесу "Туннель", это чисто армейская история. Я не был в армии, я вообще ничего об этом не знал. Я сел на автобус и поехал в Газу, зашел в туннель террористов.

- Как вас туда пропустили?

- Связи, связи… Это было потрясающе. Еще я написал пьесу про Герцля, "Герцль сказал". Герцль – это наш первый стартапист, который придумал эту страну. Ужасно смешно, интересно, трогательно читать его книгу "Альтнойланд".

- Много совпадений?

- В чем-то – да. А в чем-то – жаль, что мы недостаточно внимательно читали эту книгу.

- Герцль – наше все?

- Да, почти. Наш спектакль - эта израильская сатира, очень легкая и очень смешная. Так что я обратился к политике, это произошло как-то само собой. Для меня вообще "Гешер" – это потрясающее соединение литературы и театра.

- Рои, расскажите о Рои Хене – муже, папе, главе семьи. Как я понимаю, порядок был такой: русский язык, русская культура, русская девушка?

- Да. Полина, моя жена… Про нее мне тяжело трындеть, как про все остальное, потому что я ее так сильно люблю. Она для меня… спасение, наверное. Она – мое все. Важнее, чем все остальное. У нас есть сын, которого мы очень любим.

- Вы работаете вместе?

- Иногда мы работаем вместе. Она очень хороший театральный художник, она работала во всех театрах страны. Я страшно горжусь, что она сумела приехать сюда, построить новую жизнь, преуспеть в ней. И при этом остаться собой. Благодаря ей мой сын говорит по-русски. Еще мне очень повезло с тещей. Это счастье, что у нас есть русскоязычная бабушка, я просто готов ей храм построить. Она нам очень помогала всю жизнь. Освобождала нас от домашней работы для того, чтобы мы могли продолжать заниматься творчеством. К тому же, она прекрасная художница, и наш сын получил от нее огромный клад русской культуры. Она стала для него Ариной Родионовной.

- Как ее зовут?

- Евгения Михайловна.

- Вы шутите!

- Нет. Моя жизнь проходит между Евгением Михайловичем и Евгенией Михайловной. И это прекрасно.

Для такого удивительного человека, как Рои Хен, я приготовила изысканный десерт - грильяж в шоколаде.