Витебск. 1933 год. Кабинет следователя ОГПУ.

— Мотке! Люди пухнут с голодухи и падают в обмороки. Отдай рыжьё, Мотке! Слово коммуниста – отпущу!

— Я у вас, товарищи-комиссары, брал гурништ мит гурништ, ничего и верну.

— Значит, у тебя есть золотишко?!

— Я бедный еврей, хоть и не пролетарий, — стоял на своём арестованный.

— Ты ни одного дня не работал, Мотя! Торговал, воровал, грабил и обманывал народ!

— Э, нет, начальник! Это вы грабите и обманываете! Это у вас трудовой народ пухнет с голодухи.

— Ты бы помолчал со своей контрреволюцией, — следователь покрутил пальцем у виска. – Помоги трудовому народу и живи дома.

— Нету золота! Что найдёшь – твоё!

— Искали. Не нашли. А может жена знает? – следователь угрожающе закурил папироску.

— Не лови на дешёвый зехер, чекист!

— Ладно, Мотке! Пойдёшь в камеру на подумать! Только бекицер, скоро продолжим! – пообещал начальник.

Мотя сидел на холодном полу, прислонившись к холодной стене, и думал: "Золотые царские червонцы надёжно спрятаны, но распределены по неравным партиям. А сколько в каждой партии – не помню. Покажешь один тайник, спросят: а сколько там червонцев? Ошибиться нельзя. Ошибся – значит есть и другие схроны. Заберут всё. Жизнь она дороже денег, но без денег – нет жизни. Может Готеню не оставит в беде сына человеческого, живущего по честным воровским законам и свято соблюдающего мицвот?

Вспомни, Готеню, я никогда не работал в шабес, не презирал бедного, не грабил сироту, не обижал вдову. Решал дела по справедливости…"

Мордехай закрыл глаза, он был готов отдать червонец, да не один, а целых пять, за стакан горячего сладкого чая с пирогом, да что с пирогом, хоть с хлебом.

Третьи сутки морили голодом и не давали спать. Как только арестант закрывал глаза, как только спасительная дремота накрывала воспалённое сознание, в камеру врывался вертухай, орал на него и неуважительно тормошил.

И снова допрос, каждые два часа допрос. Мотя умудрялся спать на ходу, голова засыпала, а ноги сами двигались по знакомым коридорам.

— Плохо выглядишь, Мотке! Похудел, почернел. Что дальше будешь делать, Мотке? Умирать? Отдай золото! – заговорил следователь на идише.

— Было бы золото, сдал бы в Торгсин, — ответил Мотя по-русски.

— Люди говорят, что есть, а люди врать не станут!

— Люди родились лгунами, лгунами и помрут, — изрёк арестованный.

— Не хочешь по-хорошему! Не хочешь… Всё равно расколешься. Все раскалываются, и ты расколешься! – не выдержал следователь.

— Я не все, начальник, — с достоинством сказал Мордехай.

Ещё одни сутки без сна. Свинцовую голову шея уже не могла удержать, мышцы одеревенели, боль скрутила и парализовала мысли, и самое страшное — подкрадывалась к воле. Мотя несколько раз ударил лбом об стену, помогло ненадолго. Мир потерял свои очертания, превратился в потусторонний, загробный.

Мотке слышал голос, даже когда с ним никто не говорил: "Отдай золото и всё закончится!"

"А может, гори они огнём, пусть забирают! Хевра поймёт, но кавод будет потерян, потерян, потерян…"

Мордехай стал раскачиваться из стороны в сторону, он запел молитву всех еврейских страдальцев и босяков:

"Шма Исроэйл Адойной Элой-эйну Адойной эход.

Борух шейм квойд малхусой лэойлом воэд.

Вэоавто эйс Адойной Элой-эхо, бэхол лэвовхо увэхол нафшехо увэхол мэойдэхо!"

Охранник лязгнул замком, посмотрел на поющего еврея, из глаз которого текли слёзы. Постоял, послушал и тихонько притворил тяжёлую дверь.

Несколько дней Мотю не вызывали на допрос. Вскоре сменился следователь и Мотю выпустили из тюрьмы.

Он шёл домой, не обращая внимания на грязные лужи, осенний ветер, он шёл и улыбался, поднял глаза и посмотрел на мрачное, хмурое витебское небо:

"А гройсен данк, Готеню! А шeйнэм данк, Готеню!"

P.S.

В июне 1941 года, Мордехай с семьёй бежал из Витебска. Они поселились в киргизском городе Токмак. А перед эвакуацией Мотя, доверяя уверениям партии в скорой победе над нацизмом, оставил золото закопанным во дворе.

Вернувшись после войны в Витебск, он нашёл от своего дома лишь развалины, а на месте двора – следы противотанкового рва.

Миша

Киргизия. Токмак. Сентябрь 1941 года.

— Додика отметелили! Яшу очкастого заставили проползти на коленках по танцплощадке! Мишаня, надо что-то делать! – примчался Боря, сжимая кулаки и задыхаясь от гнева, перемешанного с обидой.

— Не поднимай кипешь. Мишпоху разбудишь, — хладнокровно предупредил Миша. — Мирбек и его кодла?

— Он, падла! – громко прошептал еврейский мальчик Боря.

— Собирай хевру, будем решать вопрос. Зай гизунд!

Ушёл Боря, зашёл Мордехай.

— Стены имеют уши, а человек имеет глупость громко разговаривать, — сказал отец и положил руку на плечо сыну. – Ты в ответе за нашу мишпоху, тебе уже 16 лет. Я что? Я ничего. Могу только молиться Готеню (Боженьке). Нет у меня сил на чужой земле и друзей нет. Великий вождь сбрехал, война будет злой и долгой. Жить трудно, а выжить ещё труднее. Ты должен жить и помочь выжить мишпохе. Ты понял, Миша?

Миша понял…

— Додик, этот тебя бил?

Давид довольно ухмыльнулся.

Молодой киргиз оскалил свои мелкие, широко посаженные зубы, полез в карман. Достать из кармана не успел, руку прижали, ударили, раз, другой, третий.

— Мирбек вам сердце вырежет и кушать даст! – вырывался киргиз.

Ещё удар, на этот раз кастетом по ребрам. Жигит захрипел, задохнулся, удерживать его не стали. Он часто и мелко задышал, пытаясь поймать воздух.

— Передай Мирбеку, тронет наших — хана ему и всей вашей команде! Мы вас не трогаем, вы нас по стеночке обходите! – сказал Миша. — А теперь — ползи!

Жигит пополз, застонал, перекатился на спину.

— Оставь его, Миша, — попросил Яша очкастый.

— Да х*й с ним! — махнул рукой сын Мордехая. – По домам, хавейрим.

Польские воры

Миша осторожно постучал в окно, открылась форточка:

"Калитка не заперта. Иди во двор, не бойся, собаку не держим!"

Гость прошёл через кухню, на которой суетилась пожилая киргизская женщина, не знающая русский и, тем более, идиш, и попал в прокуренную комнату.

Ему толкнули табуретку, придвинули сковороду с остатками жареной картошки, залитой яйцом, налили полстакана водки.

— Выпивай и закусывай, Мендл!

На "малину" Мишу пригласил польский еврей Янкель.

Тате, правда, предупреждал сына не якшаться с польскими ворами:

"Мендл, польский еврей говорит: ‘Я хозяин своего слова – захочу даю его, захочу беру обратно’. Знай, Миша, слово вора – камень. Кто на него упадёт – разобьётся; а на кого он упадёт, того задавит!"

Но Миша пришёл к польским ворам, выпил и закусил солёным огурцом.

Трое евреев, сидевших за большим столом, покрытым плотным зелёным сукном, были заняты игрой в благородный преферанс и на гостя внимания не обратили.

— Мендл, люди знают, что ты не фраер, не шлёмиль и, не дай Боже, – не шлимазл. Ты хоть и выглядишь как шмендрик, но ты менч,— говорил Янкель. – Хочешь кормить мишпоху — собирай хевру, полезайте на крышу товарняка, тащите из вагона мату, мы скидываем товар, тебе и твоим орлам половина прибыли. Миша, тебя ждёт шикарная жизнь в это тяжёлое для страны время! Только не лезь в армейские эшелоны, там охрана с винторезами. Согласен?

— Подумаем, — ответил Миша.

— Как дела с Мирбеком? — сменил тему хитрый еврей. – Он ищет тебя. Хочешь, подрежем ему жилы?

Один из игроков обернулся, посмотрел на Мишу цепким, недобрым взглядом.

— Сами разберемся. А данк за угощение.

— Погодь, соберу эсн для мишпохи.

— Обойдёмся, — замялся молодой человек.

— Не гоношись, паря. Это даже не тебе, а кавод твоему папаше. Никто ничего никому не должен!

— Откуда? – спросил Мордехай, глядя на буханку хлеба, лук, десяток картофелин, пару банок тушёнки, бутылку водки.

Миша молчал.

— Где взял? – глаза отца грозно блеснули яростным гневом.

— Это тебе подарок от польских воров.

— Неси обратно! – взревел папаша.

На крик прибежала жена Мордехая.

— Мотя, не кричи! Детей испугаешь!

— Замолчи свой рот, женщина! – сказал Мордехай на полтона ниже. — Мендл, ты уже вырос, пороть тебя не буду. Но запомни – на хлеб не меняют свободу! Польские воры подарков не делают!

Миша, понурив голову, собрал снедь в узелок.

Вечером хевре устроили пир, заодно придумав план, как решить вопрос с Мирбеком — королём уличной шпаны Токмака.

Граф Додик

Подобраться к Мирбеку было сложно, но подобраться надо. Еврейских ребят продолжали избивать, еврейские девочки по вечерам боялись выходить на улицу. Но холодной осенью хочется тепла даже хулиганам.

Валя, ладная, красивая русская девушка из семьи ссыльных казаков, рано осталась сиротой, на её иждивении были брат и сестра. Днём она работала в пошивочной мастерской, а по вечерам ласкала Мирбека.

Путь к мужчине лежит через женщину.

На встречу с русской девушкой отправили ещё юного, но уже представительного высоченного Додика. Его львиная шевелюра чёрных густых волос, гордо-насмешливый взгляд и пижонские, рано созревшие, усики покоряли не только тоскующих вдов, но даже сознательных комсомолок.

— Здравствуйте! – Додик учтиво наклонил голову. – Я Додик, граф. А как вас зовут, моя прелесть?

— Додик? Да ещё и граф? – еле сдерживая улыбку, переспросила Валя.

При виде помрачневшего лица «еврейского графа», глаза русской девушки заискрились, она не удержала рвущийся из смазанных вазелином пухлых губ смех и обидно расхохоталась.

Додик такого удара не ожидал, но отступать было не в его аристократических правилах.

— Позвольте вас, сударыня, проводить до хазы, — и он подставил ей руку.

— А не струсишь, граф? – спросила Валя, пытаясь заглянуть ему в очи.

— Графья не дрейфят! – возмущённо ответил Додик. – Хочешь, расскажу про своего дядю, настоящего графа?

— А не врёшь? – девушка вытянула руку и ухватилась за его локоть, похожий на трамвайный поручень.

— Граф Додик арапа не гонит. Хочешь, перекрещусь, — и он с готовностью сложил пальцы.

— Тремя перстами, нехристь! – Валя снова рассмеялась. – Дядю звали граф Абраша?

— Почти. Дядю звали граф Атос! Не хочешь, не буду рассказывать! – Додик гордо поднял волевой подбородок с ямочкой.

— Валяй! – потребовала русская девушка.

— Значит так. Был у меня дядя, благородный Атос. И была у него шмара по имени Миледи. Но узнал дядя, что бикса с пробой на плече. Атос заскипидарился: "Падлой буду, если не кончу шалаву!" Граф слово держит. Удавку на шею и амба Миледи…

— Ой! – испугалась русская девушка.

Навстречу им спешили двое парней. Валя попыталась выдернуть руку, но Додик не отпустил и даже взял спутницу за талию, а может и ниже.

— Не мацай меня! Тебя, дурака, сейчас калечить будут! – прошипела Валя.

— Не сцы! Прорвёмся! – ответил кавалер.

Мирбек клюнул на приманку, примчался, как только ему донесли, что с его подругой гуляет пришлый джеет (еврей).

Додик нащупал в кармане кастет, поцеловал Валю, отодвинул её в сторону. Мирбек на ходу вытаскивал заточку.

— Эй, басмач! – позади него раздался голос. – Не спеши, дорогой!

Мирбек от неожиданности опустил руку и оглянулся.

Граф Додик прыгнул, и на голову короля уличной шпаны обрушился страшный удар кастетом. Что-то треснуло, голова киргиза раскололась как спелый арбуз, залив мокрым грязный тротуар. Нукер Мирбека бросился на врага, но получил подножку от Миши, распластался по земле. Валя закричала от ужаса. Ей приказали молчать…

— Я знал, что ты а-менч, — сказал польский еврей. – Видел недавно засранца, идёт, трясётся, башку запрокидывает, никого не узнает.

Янкель хохотнул и уважительно похлопал Мишу по плечу.

Миша кивнул и пошёл прочь, на душе почему-то было очень погано. Наверно, наступила зима.

Казачка

— Что мы скажем тёте Риве?! — сокрушался Наумчик. – Где теперь искать тело Яши?

— Хорош мандражировать! – Додик нервно сжимал огромные кулаки. – Может, выжил он.

— Трандец пацану! – возразил мрачный Миша. – Поезд набрал обороты, а Яша нырнул с крыши вниз головой прямо на камни. Говорил вам, не надо в дождь работать. Что сидим, умняк корчим! Пошли искать кореша! Тюки здесь заныкаем, возьмём подводу — заберём.

Примерно через час они нашли поломанное тело Яши. Ножами вырыли могилу.

— Тёте Риве скажем, что её сыночек сбежал на фронт. Она поверит, Яша давно мечтал фрицев бить.

Друзья долгое время шли молча.

— Может, не вовремя, — внезапно заговорил Додик. — Пора решать вопрос. Слишком тяжко нам достаются деньги, мы рискуем всем, но даже половины навара не получаем. Поляки нас за фраеров держат.

— Ловишь мои мысли, — сказал Миша. – Сами будем загонять товар.

— Ворам это не понравится, — произнёс Наумчик.

— Мы им ничего не должны. Рыпнутся – перо в бок, — Додик выхватил нож и несколько раз взмахнул им. – Вот только куда мату сбывать?

— Есть мысли, — сказал Миша.

…..

Казачье село поразило друзей своей хозяйственной роскошью. За стройными свежевыкрашенными заборами скрывались блестевшие чистотой дома. По дворам носились куры, подпрыгивали петухи, в каждом хозяйстве были свиньи, в некоторых даже коровы и лошади. Казалось, война обошла мимо станицу, но нет, в основном — дети, бабы, старики, да девки в самом соку.

Додик чувствовал себя на седьмом небе от возбуждающих перспектив.

— Мы дело приехали делать,- прошептал ему Миша. Тронул за плечо возницу. – Мужик, останови подводу, вот у этого дома!

Калитку открыл суровый, пожилой казак, одетый в белую, чистую рубаху да шаровары с лампасами.

— А, Мишутка! – обрадовался он. – Приехал купец, товар привёз. Несите мешки в подвал. Ишь, какой ладный хлопец, – казак хлопнул Додика по плечу. – Смотри, детина, не балуй! Будешь девок лапать – забьём!

Бесстрашный Додик лишь ухмыльнулся.

Взрослая дочь казака приготовила вечерять.

На тяжёлой сковороде в шкварках булькающего сала плавали десять вот-вот готовых лопнуть густо-жёлтых выпуклых солнца, обрамлённых снежно-молочными озёрами с чуть загнутыми прожаренными, хрустящими краями. Буханка ржаного пахучего травами и сеном только что выпрыгнувшего из печи хлеба легла на стол рядом с яичницей. Из глиняного толстого горшка, пышущего горячим грибным паром, торчала огромная ложка. Пахнущие уксусом пупырчатые, пряные, пузатые огурцы были под стать сводящей с ума мутноватой жидкости в пузатой бутыли, наполненной на треть.

— Спасибо, хозяюшка! Сядете с нами покушать? – предложил неукротимый Додик.

Скуластая казачка, в наглухо перехваченном голову тесном, скромном платке, лишь зыркнула на гостя своими глазищами, поджала тоненькие губы и ушла во двор, доить мычащую корову. Бесстыдный Додик, которого смутить было трудно, от взгляда казачки покраснел и даже почувствовал томление внизу.

Евреи неспешно выпивали и быстро закусывали, проглатывая зажаренные кусочки сала. Лишь Миша брезгливо выбирал из сковороды. Хорошо, отец не видит, хотя ребе разрешил и даже рекомендовал в голодное время есть свинину.

— У крестьян с деньгами туго, возьмём харчами и толкнём их на рынке, — сказал Миша.

— Поговори насчет тройки с бубенцами, — напомнил Наумчик. – С утра поедем по деревням да хуторам товар предлагать.

— Уже, — налил себе Миша. – Только никто лошадей нам не даст даже на прокатиться. Доверие надо заслужить.

Весенняя киргизская ночь была ещё холодной. Додик в телогрейке и трусах вышел покурить. Хорошо. Ещё бы девку какую…

Бабы здесь крепкие, суровые, но грудастые. А как они смотрят, прожигают насквозь. Самогон лишь раздухарил молодой и глупый организм.

Вдруг он услышал быстрые шаги, кто-то спешил в уборную. Додик затушил цыгарку. Руки заходили ходуном, а вдруг это она.

Притаился, чуть дыша. Возле бочки с водой остановилась дочь хозяина, полила на руки, попила.

Додик схватил её своими сильными лапами, крепко сжал грудь и живот, казачка замерла, ловко вывернулась и со всего размаху ударила. Додик, опытный в уличных потасовках, перехватил руку, завернул, обнял женщину ещё туже, полез под юбку. Баба осела, глухо простонала и яростно набросилась на обидчика. Драку продолжили на сеновале, казачка била и кусала Додика, напрягала ноги, не давая молодцу проникнуть к заветному месту, от которого исходило адское пламя. Наконец она сдалась, поперхнулась своим вздохом, прикусила губу, чтобы Додик не услышал, судорожно затряслась и… обмякла. Зарылась головой в прелое, мягкое сено, зарыдала то ли от счастья, то ли от горя. Кто их баб разберёт.

Додик осторожно привстал, поцеловал казачку в растрепанные, пахнущие весной волосы и как тать вышел в ночь.

Источник: "Б(л)ог Рами Юдовин"