x
channel 9
Автор: Игорь Литвак Фото: 9 Канал

Юрий Голышак: считайте меня евреем, буду счастлив

Дважды в жизни был современником этого: народ стоял в очереди за газетой, словно путники в пустыне за раздачей питьевой воды. Или – кто помнит, подтвердит – чтобы увидеть мертвым вечно живого Ленина.

Первый раз – в начале второй половины восьмидесятых прошлого века. Стояли за "Московскими новостями". И за "Огоньком".

Второй раз – в начале девяностых, когда 14 смелых ушли из цитадели советской спортивной журналистики, из "Советского спорта", и создали газету "Спорт-Экспресс". Это было время переломов. Ельцин ломал систему политическую. Кучмий со товарищи переломили взгляды на спортивную журналистику. Вместо привычной, укладывающейся в стилистику партийной печати газеты о спорте, появился наглец "СЭ", жаривший во всю ивановскую. Это было лихое время лихих журналистов. "СЭ"все делал иначе. Разбирал каждый матч по косточкам. Бомбардировал подробностями. Это была первая спортивная газета в стране, сделанная по нормальным лекалам: не читатель для газеты, а ровно наоборот.

И писали в ней не старые перцы, все знающие и никого не подпускающие к станку, а голодный и жадный до общения молодняк.

Молодняк гнал тоннами инфу, а мудрые "старшие" грамотно все это подавали. Блюдо было – за ушами трещало, народ рвал "СЭ" и передавал из рук в руки, как Сименона когда-то.

Одним из того молодняка был и Юрий Голышак. Тот самый, который вместе с Александром Кружковым вот уже много лет "говорят по пятницам". Рубрика стала фирменным знаком "СЭ", как три полоски для "Адидаса". "СЭ" – мое личное мнение – сильно бы проиграл в конкурентной борьбе нынешних дней, не выходи там "Разговоров по пятницам".

Планировал начать пятничную (а какую же еще?) беседу с Юрием Голышаком с другого вопроса, но утром того дня был буквально смят новостью о смерти Виктора Чанова, бывшего голкипера сборной СССР и киевского "Динамо". Примерно те же чувства тем же утром, как выяснилось, обуревали Юрия.


Голышак: Разговаривал последний раз с Виктором Чановым еще до революции в Киеве. Революция случилась там через месяц где-то после нашего отъезда. Кто бы мог подумать, что это последний шанс был в жизни поговорить с Балем, с Чановым? Они поразили меня своей доброжелательностью. Сами приезжали к нам в гостиницу. Чанов - один из самых любимых мной игроков, с детства - пригласил в кафе рядом с домом. Мы все гадали, на какой машине он приедет? "Мерседес", или что-то в этом роде, все-таки он серьезный бизнесмен. А он приехал на каком–то "Хьюндае". Сказал, что это какая-то уникальная машина. Что такой второй в Киеве нет. Уникальная какая-то модель. Там у нас в Киеве был Кличко. Был Христич, знаменитый хоккеист. У нас сорвалось только интервью с Блохиным. Он тогда проиграл, по-моему, 0:2, на своем поле какой-то слабой команде. И сказал после этого - не хочу.

Л: Это в бытность его главным в киевском "Динамо"?

Г: Да. Его, кстати, если не ошибаюсь, после этого поражения скоро и сняли. А так мы поговорили с очень многими интересными людьми. Но Чанов был в этом ряду какой-то удивительный. И по откровенности, и по тому, насколько он не похож на вратаря, насколько тонкие у него руки. И сам худенький. Насколько он откровенно говорил. Классный дядька был.

Л: Вы что, вот так, на глазок, можете определить степень откровенности собеседника? Вы это чувствуете?

Г: Ну, мне кажется, да, чувствую. Что касается Виктора Чанова, до этого он дал громкое интервью "Бульвару Гордона". И некоторые вещи из того интервью нам просто хотелось подтвердить. Чанов не только подтвердил, он развил эту тему. И вообще, на одного из самых любимых футболистов своего детства смотришь так, такими глазами, он говорит что-то, голос его как-то тает, и на этом фоне вспоминаешь игры какие-то. Такие эпизоды сразу всплывали в памяти. Игра с "Порто", например.

Потом помню, они обыгрывали ЦСКА, 3:0. И Лобановский такой веселый сидел на скамейке. Я его вообще-то веселым никогда на скамейке не видел. А тут он прямо веселился. ЦСКА уже силу набрал при Садырине. И вдруг во втором тайме армейцы делают 3:2. Они сразу все ссутулились там, на скамейке. Помню, киевский мальчик подает мяч Чанову. И подает слишком быстро. И Чанов с ноги запустил этот мяч назад. Орал на этого мальчика, мяч просвистел у того над головой.

Я сидел за воротами Чанова, когда забивал свой гол Шмаров. Этот знаменитый матч.После гола все полетело с трибун. Атрибутика, бутылки. Мне упал на голову спартаковский флажок. До сих пор храню его как реликвию. Черкесов потом рассказывал, что со своей половины поля видел по дуге, что этот мяч летит в ворота Киева. Я тоже видел эту дугу, и было такое же ощущение.

Л: А я вот, клянусь, за секунду до удара Шмарова уже почувствовал, что будет гол. Горько было, болел-то я за Киев… Вы, полагаю, за "Спартак"?

Г: Нет, я за Киев болел. Жил в Тарасовке, но болел за Киев. Страшным образом болел.

Л: Ничего себе, сюжетец.

Г: В те времена база спартаковская была открыта, маленький заборчик, ворота настежь. Приходил буквально с соседней улицы туда, провожал "Спартак" на игры. Старостина постоянно видел, других знаменитостей. Знали бы они, что этот мальчишка болеет там за киевское "Динамо" страшным образом.

Л: Секундочку, а пацаны тарасовские, с улицы, в курсе были о ваших предпочтениях?

Г: Да, знали. Ненавидели меня за это.

Л: Были серьезные моменты разборочные?

Г: Бывали. Любовь к "Спартаку" у многих моих сверстников передавалась как бы, по наследству, от отцов.

Когда забил Шмаров, я вскочил со всеми, потому что это был восторг. Такое событие, которое, наверное, раз в жизни случается. Я уже тогда понимал, что реально чудо футбольное произошло.

Л: У нас в Хайфе Чанова по-прежнему боготворят. Упомнишь его имя, народ реагирует живо, рот до ушей, "гадоль" говорят, "великий" на иврите.

Г: Хайфа! Какие у вас там сады, это вообще нечто!

Л: Бывали в наших палестинах?

Г: Да, был. Хайфа – самый крутой город у вас.

Л: Готовясь к интервью, подготовил список из обязательных вопросов. А каков по числу предварительных вопросов средний список Голышака и Кружкова? И какое соотношение в конечном варианте вопросов заготовленных и возникших по ходу разговора?

Г: Вот сегодня спал всего два часа. Утром вылетаю к "Спартаку" на сборы. У меня кипы вопросов лежат. Три дня ушло на составление. Для такого разговора, большого, какой обычно у нас выходит, если приготовлено меньше ста вопросов, то это халтура. К каждому собеседнику у нас идет тщательная подготовка. Вот, ходили мы к одному хоккеисту, с мячом, я про этот вид спорт особо ничего не знал. Но когда пошли на разговор, я знал о хоккее с мячом все. Знал даже то, что этот человек сам про себя забыл. Перечитали все, что о нем говорили и писали, что он говорил.

Л: Гугл вам в помощь? Или поставлена служба информации?

Г: Есть огромные архивы. Кучи вырезок газетных и журнальных старых, все это сейчас оцифровываю. Как у Константина Есенина, не хуже (Константин Есенин – сын поэта Сергея Есенина, знаменитый советский футбольный архивист и статистик). Архив постоянно обновляется, причем многого из этого даже в Интернете нельзя найти. На поиск информации времени мы не жалеем. А дальше – уже по настроению. Мы обычно говорим с человеком по три часа.

Л: Сценария разговора у вас разве нет? Импровиз полный? Чувствуете, что устали и надо отдать условный мяч Кружкову?

Г: Конечно, стараемся импровизировать. Нельзя постоянно смотреть в листочек, косить глаза. Вообще нельзя давать собеседнику понять, что мы смотрим в листочек. Как только начинаем подглядывать в листочек, все, это уже не интервью, это уже пресс-конференция. Вопросы надо помнить практически наизусть. Ну, если трудно, можно немного скосить взгляд. Но главное – быть готовым импровизировать.

Л: Мы говорим Ильф, подразумеваем Петров. Читаем Голышака, подразумеваем Кружкова.

Г: А вы знаете, что Петров пытался после смерти Ильфа писать в соавторстве с другим человеком? Совершенно не пошло.

Л: После этих слов желаю вам с Кружковым, которого не знаю, но к которому отношусь с должным пиететом, долгих лет жизни и творчества. Вы кто в этой паре, Петров или Ильф?

Г: Поскольку всерьез занимался темой гибели Петрова (я историк по образованию)… Вы знаете, что в этой катастрофе, где он погиб, было 11 журналистов, а погиб только писатель Петров? Потому что он был самый любопытный. Он привстал, когда самолет шел на жесткую посадку, и врезался в курган под Ростовом. Привстал и в момент посадки ударился виском о штырь в салоне. Погибли три человека: два летчика и Петров. Фамилии летчиков так и не выяснили. Там посередине деревни похоронен был Петров. Немцы через два дня заняли деревню и через могилу Петрова проложили дорогу.

Л: Никогда не слышал этих страшных подробностей.

Г: Это 1942-й год. Петров стал главным редактором журнала "Огонек". Он делал интервью с Буденным и летел из Севастополя в Москву. Летели через Ростов. Было несколько версии произошедшего. Одна из версий, самая нелепая, что летчик захотел попугать коров. Хотел тень самолета навести на них, коровы сильно пугаются этого. Вторая версия - что немецкие истребители погнали самолет, летчики попытались уйти на бреющем полете. А Ростовская область - это же сплошные курганы, самолет врезался в один из них.

Л: Сколько лет от роду "разговорам по пятницам"?

Г: Сначала было футбольное приложение к "Спорт-Экспрессу". Мы его делали вдвоем, с Сашей Кружковым. Оно было классным. Но тут наш главный редактор решил, что периодичность раз в две недели - это вообще не периодичность. Это ни о чем. Либо делать каждую неделю, либо закрывать.

Л: Главный – это Кучмий?

Г: Да. И решили приложение закрыть. Но поскольку у нас дело шло неплохо, нам отдали еженедельную рубрику. Ей лет 8-10. Для нас это был глоток чистого воздуха. Кроме футбольных, открылись другие персонажи. Первый человек, к кому пошли, это был Ярцев. А уж потом отвели душу: Каспарайтис, еще кто-то, еще. Мы с такой радостью дорвались до нефутбольных людей.

Л: Почему по пятницам? В чем фишка?

Г: А потому что футбольное приложение как раз по пятницам выходило. Кучмий предложил и день выхода, и название он же придумал. Несколько лет – это уникальное достижение – ни одной пятницы не было без "Разговора по пятницам". Раз на пятницу наложился какой-то праздник, так выпустили интервью в четверг. А когда Кучмия не стало, разные обстоятельства стали вкрадываться, отпуска, начали появляться дыры: бывало что пропускали по две недели.

Л: Вы с Кружковым старожилы "Спорт-Экспресса"...

Г: Да, правда. Вот Рабинер вернулся, он тоже из ветеранов. Елена Вайцеховская. Она входила в знаменитый список "14", тех, кто стоял у истоков издания.

Л: Мафусаилами себя не чувствуете, когда дефилируете по редакции? Шепота "О, Кружков и Голышак пошли!"

Г: Некоторые разговаривают на "вы". Я вздрагиваю в таких случаях.


Л: Неприятно?

Г: Странно.

Л: А вы к нам, в Израиль, велкам. Тут у нас "вы" уничтожен как класс, только "ты". Даже премьер-министру…

Г: У меня бывшая девушка живет в Израиле. Звала время от времени. Приезжай, говорит, у меня дом, апельсиновое дерево растет. Сейчас не зовет. Или дерево засохло, или нашла нового героя.

Л: Красиво сказали, бывшая девушка. Очень часто, где-то после третьй рюмахи, журналисты говорят о нетленках, текстах, за которые, не стыдно будет и через двадцать лет. Сколько таких нетленок – по вашему гамбургскому счету – вышло у вас Кружковым? Топ-5 от Юрия Голышака?

Г: Мне до сих пор кажется, что очень крутая была самая первая поездка, в Питер, первый разговор по пятницам, с Каспарайтисом, а затем с Широковым Романом. То самое знаменитое интервью про девятнадцать кружек. С тех пор Широков давал много интервью, но до того уровня не дотянулся. Но самое крутое – это интервью с Шабтаем Калмановичем. От Калмановича я до сих пор с ума схожу. Реальное соприкосновение с гением.

Л: В чем он был гением?

Г: А во всем. Как считал числа в уме. Как мгновенно просчитывал бизнес-комбинацию. Как вел нас по своему офису, дом рядом с Ваганьковским кладбищем. Показывал картинку на стене. Говорит, вот эта картина стоит невероятных денег, потому что это Федор Васильев. Король русского пейзажа. Умер в 23 года. Он написал всего-ничего. За эту картину, говорит, мы так схлестнулись с Говорухиным, что просто вообще, невероятно. Да во всем гениальный. Начнет что-то рассказывать. Вот, например: поехали мы с Высоцким в Америку. Двенадцать дней были там. На границе он дает мне паспорт, мол, я языками не владею, сам поговори. Открываю паспорт, а там написано – Владимир Семенович Шуцман. И все эти высоцковеды они потом, жухх-х-х-, подтянулись, стали рыть, оказалось, что Калманович, он как барон Мюнхгаузен, он никогда не врал, только святая правда. И потом, когда мы с ним шли, он на каждом шагу – карманы у него были набиты деньгами разных стран, потому что он мог слетать поужинать в Неаполь куда-то – вынимал мелочь иностранную и кидал нищим. Они бежали за ним и играли. Кто "Хаву нагилу", кто прусские марши. Не могли понять, кто это, что это. Такой, живописный человек. В Каунасе он купил все что возможно. В родном городе своем. Кроме дома, где вырос. Мама была против. И когда ты сталкиваешься с человеком, который был самым охраняемым заключенным в истории Израиля, не считая Эйхмана… было очень интересно.

Л: Читаю вас с первого пятничного разговора. На мой взгляд, были вью разные, более сильные, более слабые, врезающиеся в память, но не было неинтересных. А сами вы, признайтесь, считаете какие-то вью за эти годы неудачными, неинтересными? И если да, по каким критериям?

Г: Да полно.

Л: Вот как?

Г: Особенно в последнее время. Все вдруг стали понимать, или им агенты внушают, что интервью еще никому не помогло, но очень многим сильно помешало. Даже то знаменитое интервью Аленичева, оно ему аукнулось годы спустя. Ему это интервью про Старкова будут вспоминать до конца жизни.

Л: Слово материально?

Г: Имеет силу материальную, конечно. Люди стали гораздо хуже говорить. Вот столкнулись, я уже говорил, с ветераном хоккея с мячом. Он после этого десять раз перезвонил, мол, вы же понимаете, что многое из того что сказал не для печати. Я обязательно должен вычитать и вымарать половину. Это еще до того, как мы сделали само это интервью. Мы еще за него даже не брались. Многие стали гораздо более осторожными. В этом смысле очень Киев выделялся. В Киеве никто не просил ничего заверять, говорили откровенно, легко.

Л: Даже не визировали?

Г: Кто-то просил, как Кличко.

Л: Старший, младший?

Г: Старший. Младший – он закрытый. Старший. Я вообще не могу понять, почему он несет всякую околесицу в эфире. Я даже переживаю, когда его ловят на всяких оговорках и глупостях, потому что в беседе с нами он произвел впечатление умнейшего парня. А Саша Беленький (самый авторитетный российский журналист, пишущий на темы бокса) говорит, что это вообще один из умнейших людей, которых знает. Кличко в голове просчитывает такие схемы по бизнесу, что многим и не снилось. Как-то он сказал Саше Беленькому: как только я беру микрофон, как только выхожу на толпу, у меня просто какие-то судороги в мозгу случаются.

Л: Было ли у вас такое, что человек поговорил с вами, а потом сказал, знаете, не хочу публикации?

Г: Несколько раз такое было. Марат Измайлов спокойно выслушал, все, что мы ему зачитали.

Л: Зачитали?

Г: Тогда не присылали текст, у Измайлова были какие-то переезды постоянно, ему было удобнее, чтобы зачитали. Зачитали. Он: да, все хорошо, все правильно, я не хочу, чтобы это выходило. Недавно столкнулся, был такой футболист Куртиян. Тоже сказал, не хочу, чтобы это выходило. Кстати, Измайлова Кружков потом уговорил, и это все вышло. У меня такое впечатление, что чем хуже спортсмен, тем сильнее вероятность, что такое произойдет. Спортсмен по-настоящему высокого класса так не сделает никогда. Вот Чанов так не сделал бы никогда! Дасаев так не сделал бы никогда! Потому что это Дасаев!

Л: Кого бы вы проинтервьюировали, доведись вам купить билет на машину времени?

Г: Люди, к которым я ходил в начале девяностых, понимая их значение, но еще не умея делать интервью и разговаривать. Я ходил к Качалину, я ходил к Латышеву Николаю Гавриловичу, к Василию Трофимову по прозвищу "Чепец". К Бескову, уже размякшему. Трофимов был немного не в себе. У него на стене был портрет жены. Жена умерла, спрашиваю, хотя знал, что, да, умерла. А он отвечает: какое умерла, она пошла продукты покупать. Скоро вернётся. Но все, что было в сороковых годах, пятидесятых, он помнил чудесно. Я ходил к этим людям, у меня был шанс поговорить с ними по-настоящему. А спрашивал какие-то глупости. С Качалиным говорил о чемпионстве тбилисского "Динамо" в 1964 году. Потом была история, я работал параллельно в газете "Правда" и в "Футбол-ревю".

Л: Не пугайте меня. Газета "Правда"?

Г: Да, я работал со всеми старыми правдистами. Мне было лет восемнадцать.

Л: В "Правде"? Журналистом? В 18 лет? Какой год-то был, про век даже не спрашиваю?

Г: Год был примерно 1994-й. Работал года четыре, между прочим. Так вот, Лобановский принимает киевское "Динамо", сразу после Эмиратов. Приезжает в Москву, на Кубок Содружества. Никаких интервью не дает, он и в Киеве никому не давал тогда интервью. Я звоню в гостиницу: "Валерий Васильевич, "Футбол-ревю", интервью". Он офигел от всего этого: нет, интервью не даю. Повесил трубку. Перезваниваю ему минут через сорок, и другим голосом говорю: газета "Правда" беспокоит, Валерий Васильевич, надо дать интервью. Лобановский же не знал, во что превратилась газета "Правда" в России, в его времена газета "Правда" была истиной в последней инстанции. "Правда"? Конечно, конечно, приезжайте минут через сорок в манеж", отвечает. Мы с ним говорили часа полтора. Он даже Перетурина отогнал, Володя, отойди, с "Правдой" говорю. Потом в Киеве все изумлялись: Лобановский дал интервью эксклюзивное "Правде". Я спрашивал его тогда о таких мелких вещах, просто пустяках. Про футболиста Дмитрия Михайленко, скандальные высказывания Йожефа Сабо… Ну не бред ли? Сам удивляюсь – какой же я был недоумок!

Л: Сейчас бы вели иной разговор?

Г: Все по-другому сделал бы, по-другому совсем выстроил бы беседу. Жизнь давала такие шансы. Недавно умер Виктор Царев, игрок сборной СССР. Персонально держал Пеле, окучивал по ногам – но здорово справился. Мы к нему собирались, собирались. Все никак не получалось. То говорил, подождите ребята, вот зубы делаю, то что-то другое. Такой крепкий старикан. И вдруг – умирает! Костя Алексеев, пресс-аташе московского "Динамо", начинает готовить на сайте какие-то поминальные тексты и видит, что ни одного интервью с Царевым нет. То есть какие-то мелкие были, а вдумчивого, серьезного, так и не сделали. Вообще, интервью с ветеранами, это нечто. Приходим к Кесареву (в прошлом игрок московского "Динамо" и сборной СССР), а он встречает нас в обалденных подтяжках и кепаре года так сорок пятого, это что-то. Или, говорим с Виталием Семеновичем Давыдовым (трехкратным олимпийским чемпионом по хоккею). Легендарная личность, трехкратных почти не осталось. Да и было всего ничего. Говорит нам: видите какой пиджак на мне? Мы: замечательный пиджак, Виталий Семенович. Он: купил его в Кортина-д’Ампеццо в пятьдесят четвертом году. Или что-то вроде. Уникальный персонаж!

Л: Почему в советские времена, при неплохой спортивной журналистике, при выдающихся порой журналистах, никто не работал отдельно в жанре интервью?

Г: Леонид Трахтенберг (знаменитый советский спортивный журналист) мне рассказывал. Подошел к нему как-то Лев Иванович Филатов (один из лучших футбольных аналитиков в СССР, главный редактор еженедельника "Футбол-хоккей") и спрашивает: "Леня, вот скажите, как вы можете подойти к незнакомому человеку и начать задавать ему какие-то вопросы? Я так вообще не могу, поэтому сижу на трибуне и оттуда все и оцениваю". Время такое было, если и было живое слово в еженедельнике "Футбол-хоккей", то стандартное интервью с капитаном команды: одинаковые в принципе вопросы и ответы.
Ну вот, вратарь Прохоров. О чем было интересно говорить с вратарем Прохоровым? О том, как он увел жену у Леонарда Адамова, футболиста сборной. Как он поиграл в киевском "Динамо" и московском "Спартаке", от "Спартака" получил квартиру на улице Горького (сейчас – Тверская), а от киевского "Динамо" на Крещатике. Там столько интересного. Как появился молодой Дасаев, и он его выжимал из состава, как полкоманды было за Дасаева и полкоманды за Прохорова. Как у них там до драк доходило.

Л: Ну да, такие вопросы во времена СССР были просто невозможны. Когда вы готовите список вопросов, вы помечаете себе: тут паузу сделать, тут интонацией выделить, тут зеленый свет лампы, тут сыграть в удивление? И надо ли так, на ваш взгляд?

Г: Когда мы чувствуем, что собеседник устал, что долго он в таком темпе не протянет в беседе, мы задаем заранее приготовленные вопросы. Для передыху. Хотя у нас было несколько случаев, когда собеседник вроде выдыхается, а потом раз, и второе дыхание. Особенно часто это происходит в разговорах с ветеранами. Как-то говорили с Сергеем Ольшанским. Он до этого дал миллион интервью. И все про одно и то же: как он был капитаном сборной СССР по футболу, как его за три дня до 27-летия забрали в армию, на Камчатку. Все под копирку. Первый час разговора - Ольшанский как пластинку поставил. Но мы тоже не такие простые, как кажется. Решили взять его измором. В итоге, мы пришли к нему в двенадцать часов дня, вышли от него в шесть вечера. Сломался он на втором часу. Фактически интервью началось на втором часу разговора. Но мы вытащили из него подробности, ранее неизвестные широкой читающей публике.

Помню, Вячеслав Козлов из знаменитой русской пятерки "Детройта". Поигравшие в НХЛ люди, с ними в каком смысле тяжело? Они годами приучены к формату: говоришь 15 минут, отрабатываешь как на льду, после чего у них щелкает в мозгу и все, они отключаются. Несколько раз такое было, с Виктором Козловым, например. Пятнадцать минут говорил страстно и классно, потом, хоп, следующие полтора часа пустота.

Л: Закрылся…

Г: Они привыкли к короткому формату интервью, в НХЛ их никто не терзает часами. И бедный этот Слава Козлов, ему реально было плохо, но он просидел с нами часа два с половиной, мы из него что-то там вытащили. Уже после получаса беседы НХЛовцы начинают ерзать.

Л: Сами виноваты, после таких слов я не имею права не спросить: а классическое русское народное снадобье для поддержания разговора в таких случаях применять не приходилось?

Г: Никогда. Хотя нет, разок. Помню, пришли мы к бывшему игроку "Спартака" Андрею Иванову, после долгих поисков нашли его. Иванов в спортивные годы был самым стильным в "Спартаке". Играя в чемпионате России, читал на итальянском "Гадзетта делла Спорт". У него были такие костюмы, от него всегда пахло дорогущим парфюмом. По его виду никогда нельзя было сказать, что Олег Романцев кодировал его от пьянства лет с двадцати. Старостин и Романцев выгоняли его из команды, пока не зашьется. Он, к слову, совершенно не был похож на зашитого. А потом он играл в Австрии и над ним в банкете в честь окончания сезона подшутили: ему плеснули алкоголь в стакан. И ему все снесло, после этого запил. Мы его нашли с бородищей по пояс, с отросшими ногтями, худющие кошки бегали по квартире, сама квартира "убитая", реально превратился почти в бомжа, зубов почти не было. И мы купили ему гостинец, водочку. Хотели вручить, прощаясь. Ясно же, что развезет от первого глотка, никакого интервью не будет. Мы пришли к нему, и он разговаривает, но видно, что речь дается с трудом. И он прислушивается к нашей сумке. Когда наконец-то в сумке звякнуло, он обрадовался, лицо прояснилось. Мы не дали бутылку, пока не закончили разговор. А когда отдали, он ее выпил из горла, почти залпом. Никогда такого не видел – ни до, ни после.

Л: Вы с Кружковым – коллеги, партнеры, или друзья?

Г: Друзья, наверное. Очень много общего. И в том числе, во взглядах на жизнь.

Л: Как часто в квартал ругаетесь?

Г: Часто. Хотя не так часто, как раньше. Стали спокойнее, особенно я. Раньше сильно переживал, когда Саша что-то из текста интервью выкидывал. Например, Александр Панов стал нас учить, как правильно готовить наркотики. Как делал сам в юности. Саму технологию рассказал, как там чего-то надо разогревать. Я сам никогда этого не пробовал и с этим не сталкивался. А тут тебе рассказывают, как правильно ложку нагревать. Интересно же? А потом Саша взял и все это вычеркнул. Он, конечно, оставил подробности, про юность Панова. Но технологию приготовления – выкинул. А я заметил, только когда газета вышла.

Л: Чем коллега аргументировал?

Г: Я не знаю. Когда вот он из интервью Игоря Кваши выкинул подробности, как умирал Григорий Горин, ну это понятно. Это был большой, просто огромный кусок, и совсем не о спорте. Раньше не было интернет-версии, мы были ограничены по размеру текста. Это сегодня интернет, и размеры никого не смущают. Почему та история вылетела из интервью Панова, не могу понять. Потом была любопытная история. Канчельскис нам рассказал, что после того как Стас Михайлов увел у него жену, он запил. И это почему-то ушло. Причем то, что уходило, я ловил время спустя, при публикации. Вот из-за этих вещей мы бранились.

Л: А кто определяет, это выкидываем, это оставляем?

Г: Мы по очереди вычитываем. Мы же не Ильф и Петров, мы каждый работаем у себя. Потом по интернету обмениваемся текстами, перепас такой, и приходим к общему знаменателю. С какого-то момента стали обговаривать, что пойдет, что нет, и стало спокойней. Хотя мы доверяем вкусу друг друга.

Л: Какой ваш недостаток перетекает в итоге в достоинство Кружкова и, разумеется, наоборот?

Г: Мы очень дополняем друг друга. Саша более какой-то въедливый. Я вот все-таки так, больше по волне. Вот если есть кураж, это мое. И разговаривать люблю с такими же людьми, что на кураже. Саша же способен докручивать какие-то вещи, которые я бы плюнул и не стал бы крутить. Помню, как он тянул жилы из Войцеха Ковалевски, голкипера "Спартака". Я ему мысленно аплодировал, он взял весь груз на себя, я в тот день плохо себя чувствовал. А вообще мы с ним как в "Песнярах", солисты по очереди.

Л: Покраду немного у дуэта Голышак-Кружков. Практически каждого собеседника вы пытаете о смешном, грустном и самом страшном в жизни? Теперь я вас, с вашего же позволения попытаю.

Г: О смешном? Столько всего было, сразу и не вспомнишь. Я теперь понимаю наших героев. Помню, купил свой первый диктофон, желтого цвета, китайский. Тогда работал в "Правде", был многостаночником, занимался всем. Накануне записал Виктора Васильевича Тихонова. Потом пошел на пресс-конференцию к мэру Афин. Поставил ему на стол диктофон. А тот возьми, да и заговори посередине речи мэра голосом хоккейного мэтра. Охранники переглянулись, скинули машинку в оркестровую яму, решили, что это взрывное устройство. А он, диктофон, и в яме хрипел голосом Тихонова. Агонизировал минут пять – пока не умер.

Л: Давайте о грустном.

Г: Делали как-то интервью с Федором Конюховым. Потом это интервью Леонид Слуцкий зачитывал игрокам ЦСКА. Так вот, Конюхов нам рассказал, что самая страшная картина, которую он видел, это на подступах к Эвересту мумифицированные трупы. Они не разлагаются из-за кислородного недостатка. Ни одна тварь в таком воздухе не живет. Они лежат там, скукоженные, в одежде. Что касается меня, я ездил по всяким войнам. В Чечню ездил. Под обстрелами побывал.

Л: Были военным корреспондентом?

Г: На то время – да. В том числе. Я очень любил это дело. Заводило!

Л: Честно говоря, всегда относил военных корров к таким людям, не совсем обычным, мягко говоря. Идти добровольно туда, откуда запросто не вернуться. Какая мотивировка, объясните?

Г: Я вообще не понимал, что могут убить. Искал адреналин, было мне безумно интересно. Просто нравилось. Это сейчас понимаю, что там было реально опасно. Тогда – нет.

Л: Чеченская первая или вторая?

Г: Первая. 1995 год. Мы там могли остаться, в Грозном. Когда мы оттуда уезжали, как раз пустили поезд, восемьдесят шестой, ненадолго. Он приходил на Казанский вокзал. И где-то через неделю после этого Дудаев отбил город. А когда мы уезжали обратно, с нами в последнем вагоне ехала то ли взвод, то ли рота, которая расстреляла мирное село Самашки. Они были какие-то спецназовцы. Очень странные люди. Походили больше на пиратов. Их посадили в последний вагон. Они и мы, с коллегой. И я понял в чем дело. Дудаев знал, что они будут ехать этим поездом. И наши знали, что Дудаев знает. Чтобы не били по всему поезду, посадили в последний вагон, по нему и лупили. Когда проезжали Терек, с одной стороны реки те били по этому вагону, а с другой наши пытались подавить какие-то чеченские огневые точки. Мы залегли, но это было что-то. Я вообще мотался везде. Путчи. Помню, напротив Останкинской башни, когда по ней стреляли, какой-то грузовик врезается, еще что-то. Люди бегут, стрельба, непонятно кто куда и кто в кого. Я пробирался к какой-то рядом стоящей девятиэтажке. Рядом со мной на крыше были англичане. Они свешивали камеру, а сами прятались за кирпичный уступок. А я голову высовывал, смотрел, что происходит.

Для меня холодным душем и прояснением сознания послужил случай с Дмитрием Холодовым. Его смерть меня реально потрясла. По-настоящему дошло, что могут и убить. Я тогда сотрудничал с "Московским комсомольцем".

Л: Читаю ваши с Кружковым интервью взахлеб, и не могу не задать этого вопроса. Почему почти в каждом пятничном разговоре, особенно с бывшими футболистами, рано или поздно речь заходит о пьянках-гулянках. Честно слово, вот не представляю себе интервью с Гердтом Мюллером, хотя пил он знатно, где бы он рассказывал, как чокался с Беккенбауэром, опохмелялся с Майером. Это – национальные особенности советского спорта?

Г: Когда-то мне в "Правде" сказали, кто-то из международников, сизоносых: в каждой газете должна быть обязательно фотография голой бабы. Утрируя, так оно и должно быть, наверно. Мне кажется, что этот кусочек жизни, он обязательно должен присутствовать. Немного. Не очень сильно. Но это обязательно должно быть. Это жизнь. Должна быть веселой и разноцветной!

Л: Большинство ваших героев, с удовольствием вспоминают лихую молодость, и в частности, пьянки-гулянки.

Г: С годами все с меньшим удовольствием вспоминают. Почему, не знаю. Поколение пришло умеренно поющих. Я думаю, последнее реально пьющее поколение было поколением Валерия Маслова.

Л: Да нет, как раз поколение Чанова Виктора, пожалуй…

Г: Хотя, с другой стороны, знаменитый игрок "Динамо" и сборной СССР Владимир Бессонов нас встретил словами "я водки выпил, больше чем вы съели борща"

Л: Это фраза стала легендарной!

Г: Поколение Чанова не пило так, как Численко, тот же Маслов. Они все курили – это да. Лобановский же говорил, что в киевском "Динамо" он один не курящий. Чанов много курил. Баль за полтора-два часа разговора чуть ли не пачку выдул, ему только пепельницы меняли. Но что поразило – ни Баля, ни Чанова при нас в Киеве никто не узнал. Ни единого автографа.

Л: Кстати, еще Блохин не курил.

Г: Да. Добровольского Бышовец возил к своему другу Чумаку. Кодироваться от курения. Чумак спрашивает Добровольского: "ну что, ты три дня не курил перед нашей встречей?". А Добровольский отвечает: "если бы я мог три дня не курить, я бы к тебе не приехал". Так и не бросил.

Л: Отойдем с вашего позволения, ненадолго, от спорта. Видел ваши фотографические работы. Поразился: скупо снято, но после увиденного почему-то хочется задаться есенинским вопросом: жизнь моя, или ты приснилась мне? Отчего мне так грустно после просмотра ваших фотографий, Юрий?

Г: Кто ж знает! Я так подсел на это все дело. В свое время подружился с одной компанией интересных бородатых людей, которые ездили на джипах, сплавлялись по рекам. Они фотографировали, искали клады. Я пристал к этой компании. Прошло несколько лет, они сбрили бороды, продали джипы, перестали искать клады и расстались с фотографированием. Я, наоборот, все это развиваю в себе. Клады, например, ищу, до сих пор. Фотооборудование у меня на самом высоком уровне, камера стоит колоссальных денег. Буквально влюбился в это дело и понял того же Ильфа, который назанимал денег, купил фотоаппарат и на полтора года отключился от литературной деятельности. Его фотографические альбомы, к слову, совершенно потрясающие. Мне нравится ехать куда-то по России, ехать и ехать. Да и не по России тоже.

Л: На ваших снимках часто – старые, пустые деревни. Откуда это?


Г: Не знаю. Созвучно душе. Еще, может быть, потому, что мне стремно фотографировать людей. Неловко мне, не представляю, как на человека на улице навести объектив. Сложно, как Льву Ивановичу Филатову. А вот поехать в полузабытую деревню, разрушенную – это мое. Или найти Шумаровский остров посреди Рыбинского водохранилища. Настоящий остров мертвых. Знаете, наверно, затопили около тысячи деревень, город Мологу, в 1940 году. Бессмысленное водохранилище построили, затопили имение Мусина-Пушкина вместе с его могилой. Это человек, который открыл "Слово о полку Игореве". И вот остались несколько островков, знаменитая Калязинская колокольня. Есть такой Шумаровский остров, была гора, церквушка и кладбище. Все это превратилось в маленький островочек. Там черепа валяются, кости. Куски гробов размытые. С каждым годом этот островок становится меньше и меньше. Вот поехать туда - реальнейшая диковина. Бродил там, фотографировал, потом началась жуткая буря. Пошел к берегу по льду. Ничего не было видно, я не понимал, куда иду. Падал на лед, лежал и отдыхал. Начал понимать альпинистов, которые падают, предпочитая умереть, чем идти. Это было настоящее проявление Бога – которому что-то не понравилось в моей любознательности. В конце концов вышел не пойми где от машины. А летом туда соваться бесполезно: этот островок полон змей и прочей ядовитой живности. Меня тянет на такие путешествия. Объехать на машине всю Карелию. Или всю Абхазию. Это тоже довольно экстремально, учитывая, что там проживают своеобразные люди. Сталкивался с необъяснимой агрессией.

Л: Ехали туда с оружием?

Г: Нет. Там какая-никакая, но граница. Пограничный контроль. Конечно, туда лучше было бы ехать с оружием, чем с девушкой, как это сделал я.

Л: Савелий Крамаров жаловался, что он так и не смог выйти за рамки созданного им же образа выпивохи, гуляки и балаболки. Да и многие сетовали на это. Знаю, что вы с Кружковым пишете не только вью, но и проделываете обычную, сермяжную журналистскую работу. Но знают вас только как Голышака и Кружкова, которые по пятницам. Не томитесь рамками?

Г: Ой, с моей стороны насколько попыток было закончить "с пятницами". Казалось, что выдохлись, пошли по второму кругу и вообще ничего такого уже не хочется, хочется чего-то своего. Саша был категорически против. И руководство тоже – против. Ну ладно, раз так, будем продолжать.

Потом появилось второе дыхание, третье. Сейчас нет никакого желания это прекращать. Как говорил Андрей Кобелев Александру Кержакову, надо играть, пока ноги до яиц не сотрешь.

Л: Извините, что в лоб: чемпионат мира по футболу 2018 года пройдет в России?

Г: Да. Хотя я очень сильно сомневался в этом. Вот буквально до последнего времени сомневался. Сейчас не сомневаюсь.

Л: "Разговоры про пятницам" особенно дороги израильским поклонникам вашего с Кружковым таланта. Понимаете, почему? Нет? Потому что пятница, преддверии шаббата, святого для евреев дня. У нас, евреев, есть национальная забава, искать в любом человеке еврейские корни. Порадуете или огорчите нас в этом вопросе?

Г: Нет, у меня венгерские, у меня папа полувенгр. Украинско-венгерское намешано. Хотя в Израиле чувствовал себя как дома, уезжать не хотел. Забыл про Москву. Мне так помогли в профессии легендарные журналисты Львов, Гескин и Трахтенберг, что… Просто не существовал бы сейчас как журналист. Поэтому считайте меня евреем, буду счастлив.

Автор: Игорь Литвак

comments powered by HyperComments