Разбился самолет. Перевернулся автобус. Столкнулись два автомобиля. Расстреляли ночной клуб. Сгорела квартира. Убиты дети… Смерть, смерть, смерть. Мы живем в таком информационном формате, где смерть окружает нас повсюду: скончался, погиб, умер.

Лента новостей пестрит сообщениями: врачи не спасли, армия не защитила, страна не уберегла. С утра с опаской открываешь интернет: слава Богу, убитых нет. Только покалеченные. Жизни ничто не угрожает, значит не страшно. И хочется не думать о том, что это – боль, страдание, увечье. Что это часы чьих-то тревожных ожиданий, чьи-то бессонные ночи, чьи-то отчаянные молитвы, чьи-то слезы. Страхи, страхи, страхи.

Звонок с неизвестного номера: это из школы/больницы/полиции. Не беспокойтесь, это по делу. И сразу на душе легче: ничего ужасного, это же по делу. Бумажка/справка/принесите новые ботинки взамен порвавшихся. И стараешься не думать о том, что кому-то этот звонок несет весть, самую страшную. После которой жизнь поделится на две части.

Мы так устроены, что своя боль нам ближе, чем боль соседа; что авария на своей улице трогает больше, чем на параллельной; что смерть знакомого человека, с которым вот только что, буквально вчера, говорил по телефону и даже слегка повздорил, поражает так, как никогда не поразит гибель тысяч других, неизвестных и безымянных.

Смерть ставит в тупик. Сколько нужно заплатить, чтобы вернуть погибших? Нет такой цены. Что нужно сделать, чтобы они опять были молодыми и здоровыми? Нет такого дела. Кого просить о спасении? Некого просить.

Смерть – такая беспощадная, такая внезапная, такая несправедливая. Когда она чужая – она вроде как не видная. Когда своя – неизвестная. А когда близких – страшная.