В сентябре я был в Израиле в период праздников. У каждого свой Израиль. У каждого свой путь и ключ к пониманию уникальной страны, ставшей для многих настоящей родиной.

Я — советский еврей. Я не был отказником, не учил иврит в семидесятые по маленькой книжечке на папиросной бумаге, но всегда считал себя евреем. Несмотря на некоторые неудобства с этим связанные, времена меняются, и то, что когда-то было немыслимым, свершилось: теперь надо просто взять билет, и через четыре часа ты приземляешься на летное поле Бен-Гуриона — ты в Эрец-Израиль.

Я и раньше был в Израиле, но соприкосновения со страной и народом не произошло. Взгляд туриста не очень пристальный: он скользит по поверхности и не проникает в сердце. Так и было со мной три раза, когда я в Израиле отдыхал. А в этот раз, с помощью моих друзей, мне удалось, как мне кажется, приоткрыть дверь и взглянуть на свою историческую родину под другим углом.

Первое, что бросается в глаза чисто внешнее сравнение с тамошними обитателями — это их глаза.

Советский еврей всегда смотрит украдкой, как бы искоса, чуть прикрыв глаза. Он прячет свой взгляд, боясь натолкнутся на колючки и неприязнь окружающих (выдержать взгляд суровой действительности не каждый сможет). Глаз еврея из диаспоры всегда напряжен, он озирается, ждет подвоха. У такой напряженности есть причины: они были раньше, они есть и теперь, несмотря на заклинания отдельных оптимистов, что в России наступил Золотой век для евреев.

Израильтяне смотрят широко раскрытыми глазами, они не вздрагивают от взглядов инородцев в многотысячной и разноплеменной толпе. Они дома, они идут и улыбаются, расправив плечи.

Они идут гурьбой с кучей детей, от грудных младенцев на руках, от деток постарше в колясках, от мальчиков и девочек, снующих вокруг, от старших детей, почтительно ведущих старцев и бабушек под руки.

Они идут к Стене Плача и смеются. Они разные: черные и белые, в кипах и соболиных шапках, в халатах и элегантных черных костюмах и шляпах от фирмы “Борсалино”, в кедах и кроссовках. Их много, их тысячи, они правильно понимают заповедь “Плодитесь и размножайтесь”; каждый ребенок желанен, на каждого хватит хлеба, а особенно любви. Ею пронизано все в Израиле, ко всем, но особая статья — дети и старики.

Я видел это своими глазами: в стенах Старого города, в больнице Петах-Тикве, в доме-отеле для стариков, в поселении под Хевроном, в студенческом Ариэле и в детском саду в богатом пригороде Тель-Авива. У них нет неисполненных желаний: они дома, они ждут Мошиаха, они ждут Третьего храма, где каждому воздастся по делам своим.

А многие не ждут, а действуют, как Шломо Нейман и его друзья: они собираются сами построить храм, решают, как подготовить Иерусалим к встрече Моше. Они готовятся в прямом смысле: делают проект приспособления города к приходу миллионов паломников, проектируют новое жилье, коммуникации, инфраструктуру и все такое прочее.

Я видел героев, настоящих героев — не бумажных пионеров-героев, не фанерных героев и неизвестных солдат, не бравых тыловых старичков из Смерша, бренчащих медальками на парадах, — а живых, молодых, сильных и без наград. В Израиле нет боевых наград: там считают, что свободная Родина и есть награда.

Один из них Шломо Нейман, молодой человек с библейской бородой, с умными глазами и с энергией, равной атомной электростанции. Он — солдат, который прошел две войны. Он живет в поселении под Хевроном и до сих пор сражается за Родину, за свою родину. Он родился в СССР, в далеком Биробиджане, где его предки надеялись обрести свое место в семье советских народов: они искренне верили, что там они найдут свое счастье, и их наконец оставят в покое. Но не получилось, и виной этому были не они.

У Шломо трое детей, красавица жена и железная воля человека, способная сокрушить любую преграду. Он спит с пистолетом, он — историк и ученый, собирающийся строить Третий Храм (и он его построит!). Мне кажется, что он и есть Моше. И таких, как он, много. Я видел Моше в крохотном мальчике с пейсами, я видел его в стайке молодых людей, идущих из иешивы, я видел его в седобородых патриархах, степенно молящихся у Восточной Стены. Мне кажется, что Мошиах уже здесь, он среди нас, но многие еще этого не понимают.

За три ночи в Старом городе я увидел сотни тысяч евреев, красивых и сильных, молодых и старых, свободных людей, вышедших из плена. Они были свободны и с ясной целью, и их дорога, по которой они идут, — не безупречный хайвей, а трудный путь к цели, полный преград, но они идут и, конечно, дойдут, до самого конца.

Я видел мальчиков и девочек с автоматами, которые защищают свою землю не по приказу министра обороны, а по зову своего сердца. Я сам служил в армии и знаю, что это такое.

Я в армии ни разу не засмеялся. “Кто а в армии служил, тот в цирке не смеется”, — так грустно шутил мой командир старшина Приходько, не раз называвший меня жидком (десять раз на дню). Он был чистым сатаной, и я думал, что я его больше не встречу в своей жизни, но на парковке каньона в Герцлии я узрел в старике-охраннике поступь своего командора.

Оказалось, что жив курилка. Я его окликнул: он меня узнал через сорок лет, и мы обнялись. Он в Израиле двадцать лет, выехал на соседке Розе, ставшей ему женой. Его дети воевали с арабами, а один вообще закончил ишиву.

Он сказал мне: “Мне здесь хорошо, нет москалей и совдепии”. Он еще раз обнял меня как родного, и мы расстались. Вот так обетованная земля перепахивает судьбы.

Я встречался с друзьями своей юности. Встречи через сорок лет не всегда бывают простыми: разная жизнь, разные пути, образ жизни иногда разводят людей навсегда, иногда между ними Иордан, разделяющий людей и даже ставящий их по разную сторону баррикад.

Мой случай был счастливый. Мои ребята до сих пор живы и здоровы, они работают, преуспели, их дети выросли израильтянами и служили в армии. Они выучились, и многие уже не помнят место своего рождения, но язык знают. Мои друзья признались мне, что их Родина — Израиль… без пафоса, без оглядки по сторонам, не в парткоме и не на профсоюзном собрании, где решалось, кому дать квартиру, а кому детский комбинезон.

Ты был кандидатом наук в Торжке, а теперь ты сидишь на парковке на окраине городка, на пустынной горе, где внизу мерцают огоньки арабских деревушек...

Они и в СССР были умными и учеными, но и в Израиле не пропали. Дураки остались дураками, но тоже не пропали. Брюзжат иногда, что на заводском обеде им дают только левые куриные ножки, а они более жесткие, поэтому они борются в своих профсоюзах за свои правые ножки. Есть те, кому плохо. Такие тоже есть, это особая порода людей: им везде плохо, они клянут правительство и партии, полицию, возмущаются изощренной бюрократией в страховых компаниях и больничных кассах, совершенно забыв, как они стояли по стойке “смирно” перед любой паспортисткой и сучкой из домоуправления.

Да, есть проблемы: иногда очень жарко, иногда стреляют, иногда просто болит живот, а кажется, что в этом виноват Израиль. Человек — всегда человек, он — не камень, а теплый и живой; у него нет мотора, он — не машина, у него только сердце, и оно болит.

А иногда болит душа, и душат воспоминания. А в них ты помнишь себя начальником отдела проектирования галош, валенок и сапог для рыбалки. Ты был кандидатом наук в Торжке (почти Эйнштейн!), а теперь ты сидишь на парковке на окраине городка, на пустынной горе, где внизу мерцают огоньки арабских деревушек, и ты сидишь со своими бутербродами и кока-колой без сахара и вспоминаешь, как тебя ценили и уважали в трудовом коллективе, как ты висел на Доске Почета, и на майские тебе давали премию за успехи в социалистическом соревновании по плану опытно-конструкторских работ.

Но об этом здесь никто не знает, а ты знаешь, что твои сверстники давно сгинули в России в разгул шоковой терапии от голода, болезней и стыда за поруганную жизнь. И они давно на кладбище под красными звездочками, а ты — еще крепкий старик, чемпион больничной кассы по потреблению лекарств. И еще ты работаешь на этой проклятой стоянке, и Роза твоя еще скрипит, и довольно громко скрипит новыми зубами, вместо коронок и мостов из цыганского золота. Над тобой небо со звездами. Да, рядом с тобой живут арабы, но лучше иметь соседей-арабов, чем покойников-коллег на городском кладбище под Серпуховом.

"Мой путь", — так давно пел его великий Фрэнк Синатра. Он у каждого свой. На этом пути случаются потери: на этом пути я потерял папу, польского еврея, единственно спасшегося из большой семьи, сгоревшей в печах Аушвица: его спасла моя мама, вывезла его из Белостока в тридцать девятом году. Мамы тоже уже нет. Они были евреями, они никогда этого не скрывали. Моя мама никогда не стирала в субботу, и это единственное, что она могла себе позволить из традиции, не считая бульона из клецок, цимеса и кисло-сладкого мяса. Это было не из страха — просто инстинкт самосохранения. Да и где ей было научиться другому, если ее папа умер в Гражданскую, а бабушка моя вообще была сиротой и жила в русской семье? Папа мой кое-что знал, но после Холокоста он разлюбил Творца, не мог простить ему гибель своей семьи.

Я их не виню: они мне дали все, что могли, воспитали, как умели, и вечный покой им и безмерная благодарность.

Мне рассказал Яков Григорьевич Соскин, что коэны и левиты шли к жертвенникам на Храмовую гору не по ступеням, а по пандусу: медленно, шагом за шагом они преодолевали свой путь. Мне нравится эта история.

Я сам иду по пандусу своей судьбы, преодолевая собственные страхи, терзания, боли прошлого и ночные терзания. Я иду…

Когда-то мне нравилась песня Высоцкого “Привередливые кони”, и там были слова “в гости к Богу не бывает опозданий...”. Я только сейчас стал понимать, что автор имел в виду. Я иду по пандусу своей судьбы и надеюсь, что я дойду, успею к приходу Мошиаха…

Источник:"ТУТиТАМ"

Мнение авторов публикаций может не совпадать с мнением редакции сайта