В статье использованы материалы, опубликованные в изданиях "Воздух", Maxim, Lookatme, Оff-the-record, Сineticle, Buro, Esquire и книгах Вуди Аллена "Без перьев", "Записки городского невротика, маленького очкастого еврея, вовремя бросившего писать" и"Интервью: беседы со Стигом Бьоркманом".

Подготовила Таша Карлюка

Я снимаю фильмы в тщетной надежде сделать шедевр, хотя знаю, что все мои проекты — неудачи.

Профессия режиссера не сильно отличается от шеф-повара в ресторане. Когда ты целый день провел на кухне, шинкуя продукты и добавляя соусы, есть это уже не захочется. Примерно то же самое я чувствую по отношению к фильмам. Я работаю над каждым год. Пишу сценарий, отбираю актеров, монтирую, добавляю музыку. После этого остается одно желание — никогда больше его не видеть. Каждый раз, начиная работу, я надеюсь, что сниму величайшее произведение, когда-либо запечатленное на пленке. А потом, перед просмотром молюсь, чтобы это не оказалось самым большим разочарованием. Ни одним своим фильмом я не доволен. Свой первый фильм я снял в 1968-м, и с тех пор не пересмотрел его ни разу.

Людям не нравится признавать, что своими успехами они обязаны не тяжелой работе, а случаю. Представьте только, сколько людей в мире ежедневно тяжело трудятся и обладают талантом, но при этом ничего не добиваются. Человеку не хочется думать, что огромная часть его жизни зависит от удачи, поскольку это ущемляет его личность и мешает ощущению, что он контролирует собственную судьбу. Я всегда понимал, что мне просто очень везет.

Я слишком организован, слишком труслив, слишком из среднего класса — я очень, очень рационален! С одной стороны, это позволяет оставаться здравомыслящим человеком. Но с другой — слишком много здравомыслия мешает творить.

Мне действительно незнакомо состояние, когда в голове образовывается какой-то блок, не позволяющий творить. В моем случае все скорее наоборот: если я бывал угнетен или подавлен, творчество как раз возвращало меня к жизни и помогало справиться с любой депрессией. Причем так было всегда, с самой юности, когда я только начал работать.

Я похож на Пикассо — он где-то говорил, что когда видит пустое место, ему обязательно нужно его заполнить. Я чувствую то же самое. Самое большое удовольствие для меня — это срывать упаковку с большущей пачки желтой или белой бумаги. В этот момент мне буквально не терпится все это заполнить. И я люблю это делать.

Творческие навыки входят в человека через какое-то другое отверстие, чем просто знания. Чтобы стать джазовым музыкантом, нужно слушать джаз — слушать, слушать и слушать. Это любовный акт. Ты не думаешь: я это слушаю потому, что я эту музыку изучаю. Ты слушаешь потому, что ты эту музыку любишь. И именно потому, что ты ее любишь, по-настоящему ее любишь… ты этой музыке учишься. Ты шаг за шагом усваиваешь все, что представляет для тебя хоть какую-нибудь значимость. То же самое касается и писания пьес, и постановки фильмов, и актерского мастерства. Ты любишь читать, или ты любишь смотреть фильмы, или тебе важно смотреть театральные постановки или слушать музыку. С годами без всякого усилия это входит в плоть и кровь. Когда изучение всего этого становится рутиной, каким-то очередным предметом из списка, это неправильно.

Где-то в глубине души я был убежден, что хорошие режиссеры снимают много дублей. Ведь хороший режиссер должен быть перфекционистом и делать все очень тщательно. На первых фильмах я всегда снимал много дублей и довольно много печатал. Потому что я был не уверен в себе. Сейчас я этого не делаю. Я позволяю себе планы долгие-долгие, и уверенности у меня гораздо больше. На первых фильмах я много снимал про запас, по нескольку раз одну и ту же сцену с разных точек. Уже лет десять, как я перестал этим заниматься. Во время съемок "Хватай деньги и беги" режиссер монтажа постоянно мне говорил: "Снимай больше, чем нужно, — тогда мы сможем сделать все, что нужно, прямо в монтажной". На "Бананах" я все время перестраховывался и не жалел пленку. То же относится и к фильмам "Все, что вы всегда хотели знать о сексе…" и "Спящий". Потом я остановился. Понял, что это глупость.

Я не хочу оказаться в ситуации, в которой находятся большинство моих современников: они делают один фильм в несколько лет, и для них это каждый раз Большое Событие. Поэтому я всегда восхищался Бергманом, который мирно работает на своем острове, делает свой скромный фильм, выпускает его на экраны и тут же принимается за следующий. Важна сама работа. Не последующий успех или провал фильма, не деньги, не реакция критики. Важно, что работа составляет часть твоей повседневности и что можно при этом достойным образом существовать.

Я никогда не оценивал свою жизнь! Я всегда работал не покладая рук. Ничем, кроме работы, я не занимался, и вся моя философия сводится к тому, что если я буду продолжать работать, постараюсь сосредоточиться на работе, остальное встанет на свои места само собой. Меня не волнует, сколько я зарабатываю, не волнует, насколько успешны мои фильмы. Все это не имеет ни малейшего смысла, все это лишние и абсолютно поверхностные вещи. Если обращать внимание исключительно на работу, стараться работать без остановок, ставить перед собой сложные, смелые задачи, другие вопросы утрачивают всякую важность. Когда работаешь, все образуется само собой.

Я могу писать где угодно и в любых условиях. Я писал в отелях, писал, сидя на тротуаре. Помню, однажды я написал целую сцену на обратной стороне конвертов. Я не испытываю ни малейшей нужды в мишуре, без которой не могут работать люди, считающие себя писателями, – им все время требуется хорошая белая бумага, остро отточенные карандаши. У меня ничего этого нет, но и потребности такой тоже нет. Я могу записать что-то от руки, потом отпечатать несколько страниц на машинке, а следующую сцену писать на обратной стороне счета из прачечной. Сценарий в итоге может представлять собой груду бумажек, меня это не заботит.

Важно, что как только я начинаю писать, для меня наступает пора блаженства. Для меня писать — значит получать наслаждение. Я обожаю писать. Это физическое и умственное удовольствие; кроме того, мне интересно. Зато обдумывать сценарий, планировать, делать раскадровки — это мучение. Для меня это тяжело.

Я до сих пор работаю на маленькой пишущей машинке, которую купил, когда мне было шестнадцать лет. Я купил ее за сорок долларов, это машинка немецкой марки "Олимпия". И она сделана в типично немецкой манере — очень похожа на танк. Когда я ее покупал, я сказал продавцу, что сорок долларов для меня большие деньги, так что мне хотелось бы, чтобы она была максимально надежной. И он мне ответил: "Даю тебе слово, что эта пишущая машинка нас переживет". И он был прав — я уже шестьдесят пять лет на ней работаю, с тех пор как мне исполнилось шестнадцать. Все без исключения мои вещи были напечатаны на ней.

С кем бы я ни работал, я веду себя довольно отчужденно. Я стараюсь быть вежливым со всеми без исключения, но при этом избегать какой бы то ни было фамильярности. Один актер, когда его спросили в интервью, какие у него впечатления от работы со мной, сказал: "Да он со мной даже не разговаривал! Единственное, что я от него слышал, было "Доброе утро! Вам дали кофе?" — и больше ни слова!" И это правда. Так я общаюсь со всеми без исключения. Утром я со всеми здороваюсь, потом мы работаем, вечером я прощаюсь. Ничего больше. У меня нет привычки обедать или ужинать с актерами. Если у них есть вопросы, я отвечаю, если им требуется что-то разъяснить, я разъясняю.

Я был бы счастлив возможности прогуляться по пути домой и обдумать на ходу второе действие новой пьесы или сценарий, над которым я работаю. Но я лишен этой возможности, потому что меня постоянно узнают. Конечно, если бы Мадонна решила пройти то же расстояние пешком, ей не дали бы сделать и шагу. На нее бы накинулись десятки тысяч людей. Ко мне подойдут разве что человек восемь-десять, но и это отвлекает.

А вы будете спрашивать, где я черпаю вдохновение? Не будете, значит. Жаль. Меня сегодня уже трижды спросили, я отвечал какую-то ерунду, а теперь придумал наконец хороший ответ.

Где я черпаю вдохновение? А нигде. Я крайне редко бываю вдохновенным. Знаете, я начинал сценаристом на телевидении, там ты приходишь на службу в понедельник, а в субботу должна выйти передача, и все садятся и пишут, никто не ждет, пока появится муза. Есть муза, нет музы, надо писать — потому что дедлайн. Я до сих пор так умею: иду в спальню, сажусь и, как зомби, смотрю в стенку перед собой.

Для человека, снявшего фильм, результат — всегда мучительное разочарование. Попробуйте снять фильм, и я вам гарантирую, с вами будет то же самое. Вы напишете хороший сценарий, у вас будет столько надежд. Вы возьмете Скарлетт Йоханссон на главную роль и еще много других прекрасных женщин, и Бандераса, и кого угодно. И когда вы увидите результат — это будет настолько далеко от того фильма, который был у вас в голове… Этот фильм никогда не получается сделать. У меня каждый раз в монтажной начинается паника: боже, что я наворотил, меня все возненавидят, и самое унизительное — что заслуженно. Потом приходит зритель, который не знает того идеального фильма, который у меня в голове. И он может посмеяться, получить удовольствие — ну забавный сюжет, оператор хороший, Скарлетт Йоханссон, опять-таки, но для меня… Все режиссеры, которых я знаю, через это проходят, каждый раз. Когда ты впервые видишь черновой монтаж фильма, все твои надежды и амбициозные планы вылетают в форточку. И тут ты впадаешь в отчаяние, а отчаяние превращает тебя в шлюху. Ты начинаешь хвататься за соломинки: черт с ним, возьму сцену из конца и суну ее в начало, а это выброшу, а тут вставлю закадровый текст — ты сдаешь все позиции, отказываешься от всех артистических принципов, просто чтобы выжить, чтобы фильм хоть на что-то похож был.

Каждый раз я стараюсь записывать приходящие мне в голову идеи — на чем попало — и кидаю их в комод у себя дома. Потом залезаю туда и с удивлением сознаю, что большинство — полная чушь: понятия не имею, чем я думал, когда их делал. Но иногда находится и что-то стоящее, на коробке спичек или огрызке салфетки.

Жизнь тяжела независимо от того, знаменитость ты или нет. Но лучше быть известным, потому что тогда больше ништяков. Ты получаешь хорошие места на баскетбольном матче, можешь позвонить врачу в субботу утром, и он все равно приедет. Если ты знаменит, люди более терпимы к тебе. Но я не говорю, что это честно. Это отвратительно. Но я частенько пользуюсь этим. В том, что ты знаменит, есть и недостатки, но с ними можно смириться. Да, папарацци караулят тебя у дома или около ресторана, но актеры каждый раз делают из этого событие, несутся в свои машины или заматывают лицо одеждой. Такое впечатление, что их сейчас расстреляют. Не надо кривить душой, к этому можно привыкнуть. Недостатки славы никогда не перевесят лучшие столики в ресторане.

Даже родители звали меня Вуди, все давно привыкли. Я поменял имя… шестьдесят лет назад.

Я воспитан женщинами. Не считая отца, я был единственным мужчиной в семье. У матери моей семь сестер, и у каждой из них все дети — девочки. Я все время находился под опекой тетушек и кузин. Играл с девочками, в кино ходил с девочками. Поэтому у меня к ним большая симпатия.

Я рос в большой семье, в доме всегда было много народу: дедушка, бабушка, тети, дяди, родители. Я все время ходил на пляж искать немецкие самолеты и подводные лодки. У меня была тетя, которая заводила бессмысленные романы и никак не могла выйти замуж. Так в результате и не вышла. У нас была телефонная линия, с помощью которой можно было подслушивать, о чем говорят соседи.

Ребенок — это своего рода компенсация. Порой ребенок может наполнить смыслом жизнь своих родителей или привнести хоть какую-то осмысленность, достаточную для того, чтобы жить и терпеть дальше.

Я не показываю детям свои фильмы, потому что я хочу, чтобы они видели во мне отца, а не знаменитость.

Понимаю, что отношения с детьми — это игра в одни ворота. Что бы ни случилось, они вырастут, и ты займешь в их жизни второстепенное место.

Что делает писатель или сценарист? Он создает мир, в котором ему хочется жить. Он любит людей, которых придумывает, ему нравится, как они одеваются, нравится, где они живут, нравится их манера речи — появляется шанс пожить в этом мире хотя бы несколько месяцев. В моих картинах всегда присутствует это всепроникающее.

В детстве я сбегал в кино от кошмарной школы и других радостей реального мира. Теперь — то же самое, только по другую сторону камеры. Это замечательный способ перестать думать о жизни и волноваться исключительно из-за костюмов и музыки.

У ребят в округе была такая проблема, многие родители не поощряли увлечение кино. Особенно летом им постоянно говорили: "Поиграл бы ты лучше на воздухе, побегал бы, позагорал, сходил бы искупаться". Тогда кино было окружено разными "гигиеническими" мифами: считалось, что из-за него портится зрение и т. п. Но моих родителей эти вещи не особенно волновали, они никогда не пытались занять меня чем-то другим. И я с детства не любил лето, не выносил жару и солнце. Я ходил в кинотеатры, там были кондиционеры. Я бывал в кино по четыре, по пять, по шесть раз в неделю, а иногда ходил каждый день — смотря по тому, сколько денег я мог наскрести.

Еще ребенком я придумывал неплохие рассказы — даже когда не умел еще читать. Я всегда говорю, что я стал писать раньше, чем научился читать. Я стал писать на заказ, когда мне было шестнадцать лет, я еще учился в школе. Мне заказывали шутки и смешные истории. Потом я стал писать для радио и телевидения, а потом для комиков из кабаре. В какой-то момент я сам стал выступать в кабаре с собственными текстами. И только потом я написал сценарий для фильма, который мне в конечном счете удалось поставить.

Мне не хватало образованности. Меня довольно рано выгнали из школы. Общей грамотности мне явно недоставало, я был не слишком знаком с литературой, все время читать было не в моих привычках. Мне нужно было время, чтобы понять какие-то вещи, нужно было много читать, смотреть театральные постановки. Вместо всего этого я летом уходил куда-нибудь и писал скетчи для летних театров. Потом я следил за реакцией публики. Это многому меня научило. Только постепенно, по мере взросления, по мере того, как я достигал некоторой зрелости, я стал писать лучше.

Я начал читать, когда был уже подростком. Чтение никогда не доставляло мне удовольствия. Я до сих пор много читаю, но никогда ради удовольствия. Я читаю то, что мне важно прочитать. Кое-что, конечно, мне нравится, но в общем и целом это для меня довольно тяжелая и неприятная задача.

Студентом я был ужасным. Я пошел в Нью-йоркский университет только потому, что мои родители на этом настаивали. Меня выгнали оттуда уже после первого курса, так как я не смог сдать ни одного экзамена. Потом я попытался продолжить образование в колледже, но и там не получилось. Не знаю, как устроена система образования в других странах, но в США она ужасна! Здесь совершенно не знают, как нужно обучать. Студенты изучают языки, но не могут на них говорить, изучают Шекспира и потом его ненавидят так, что не хотят больше слышать его имени.

В юности я хотел знать о сексе только одно: где его можно получить? И как скоро? Больше меня по данному вопросу ничего не интересовало. Где и сколько раз.

В молодые годы я склонялся к мысли, что спасения следует искать в творческой реализации. В "Воспоминаниях о звездной пыли" у меня есть термин Ozymandias Melancholia, "меланхолия Озимандии". Собственно, я придумал этот диагноз для описания такого рода состояний, когда ты вдруг понимаешь, что твои произведения тебя не спасут и в конечном счете потеряют всякую значимость. Ведь в конце концов исчезнет весь мир и ничего не останется ни от Шекспира, ни от Бетховена. Я спрашивал себя: "Ну и какой тогда в этом смысл?"

Я не согласен с тем, что художник в чем-то превосходит других людей, я не верю в особое предназначение художника. Не думаю, что талант сам по себе является каким-то достижением. Талант — это дар Божий или вроде того. Но я действительно считаю, что, если уж тебе посчастливилось иметь талант, ты несешь за него определенную ответственность. В том же смысле, в каком богатый наследник отвечает за вверенное ему состояние.

Счастье строится на умении игнорировать ужасные вещи, которые случаются в жизни, и на способности концентрироваться на приятных явлениях.

Не старость является самым верным признаком зрелости, а умение не растеряться, проснувшись на оживленной улице в центре города в одних трусах. Преклонные годы ничем не уступают юным, если вам не нужно платить за квартиру. Следует хорошенько запомнить, что каждый возраст имеет свои преимущества и только покойник не в состоянии нащупать выключатель. Между прочим, страх смерти связан прежде всего с тем, что за нею может не оказаться загробной жизни — это должно особенно удручать тех, кто всю жизнь регулярно брился. Вместе с тем правы и те, кто опасается, что загробная жизнь все-таки существует — ведь решительно никому не известно, стоит ли откладывать на нее деньги. Сама же смерть дается нам необычайно легко — легче, чем все остальное: достаточно только лечь на диван и закрыть глаза.

Я все так же боюсь смерти и все так же предпочитаю ничего не планировать заранее. Несмотря на мой действительно внушительный возраст, у меня нет чего-то вроде списка дел, которые я должен или хочу успеть сделать до момента, когда навсегда уйду. Я бы просто хотел продолжать работать, пока у меня будут силы. Надеюсь, сил у меня еще достаточно. Мой отец прожил больше 101 года, и я хочу верить, что унаследовал отличную генетику.

Перемена равносильна смерти. Это мое убеждение. Я против перемен. Потому что перемены — это старение, перемены — это ход времени, слом старого порядка. Вы, конечно, скажете, что в жизни бывают ситуации, когда человек не хочет ничего, кроме перемен, потому что ему как раз нужно сломать старый порядок. Но все равно, в конечном счете, перемены — плохой союзник. Как в природе. Перемены могут принести временное облегчение. Бедные и несчастные, конечно же, жаждут перемен, и когда что-то меняется, они испытывают временное облегчение. Но помимо этого временного облегчения, перемены — плохой союзник, друг до первой беды.

По-настоящему верующих людей практически не осталось, и стремление к чему-то духовному не получает удовлетворения. Люди пытаются реализовать свои духовные запросы посредством психоаналитиков, посредством акупунктуры, диет, здорового питания. Людям нужна какая-то внутренняя жизнь, нужно во что-то верить.

Я думаю, что в лучшем случае мир абсолютно равнодушен. Это в лучшем случае! Но мир так же банален. И поскольку он банален, он преисполнен зла. Зло проистекает не от дьявола — оно коренится в банальности. Зло состоит в том, что мир равнодушен. Ты идешь по улице, видишь бездомных, умирающих от голода людей — и тебе все равно. В каком-то смысле ты становишься носителем зла. С моей точки зрения, равнодушие эквивалентно злу.

Есть люди целостные и самодостаточные, но куда большему количеству людей целостности недостает, и они уподобляются своему окружению. Если окружающие поддерживают какую-то точку зрения, они без дальнейших раздумий соглашаются... Отказ от собственной индивидуальности, стремление смешаться с другими ради большей безопасности, затеряться, подобно хамелеону, на их фоне приводит в конечном итоге к тому, что ты становишься идеальным объектом для фашистской пропаганды, к абсолютному конформизму и полному подчинению воле, требованиям и нуждам более сильной личности.

Когда посреди ночи ты оказываешься на улице, возникает ощущение, что цивилизация исчезла. Магазины закрыты, кругом темно — сразу чувствуешь себя совершенно иначе. Начинаешь понимать, что город — всего лишь навязанная тебе условность, он создан такими же людьми, как ты сам, и что на самом деле ты живешь не в городе, а на планете. Природа дика, а цивилизация, которая тебя защищает, цивилизация, благодаря которой ты можешь создавать для себя превратное представление о жизни, создана такими же людьми, как ты, и просто тебе навязана.

Я не пью дома. Я не вызываю на дом проституток.

Если бы я сделал себе татуировку, это была бы надпись "Мама".

Я довольно тихая и неинтересная личность, и серьезные перемены мне чужды. Зато вокруг меня поменялось все.

Мне всегда казалось, что самое трагичное, самое печальное в жизни — это человек, глубоко чувствующий жизнь, понимающий какие-то важные вещи касательно собственного существования, касательно религии, любви и т. д., но не имеющий достаточного дарования, чтобы выразить то, что он чувствует. По-моему, это самое страшное. Поэт может испытывать невыносимые страдания, но у поэта по крайней мере есть возможность перенести это в стихи. А есть умные и тонкие люди, лишенные подобного таланта, и они сами понимают, что таланта у них нет, они обречены держать все страдания в себе, выразить их они не способны. Это очень и очень печально.

Возьмите Кафку: он не выносил шума. Судя по всему, его муза требовала тонкого обращения с собой. Другие, наоборот, лучше всего работают в обстановке полного хаоса — Феллини, например. Никаких особенных условий для работы ему не требовалось: вокруг него постоянно крутились толпы людей, а в результате получалось несравненное произведение искусства.

Мне, в отличие от Феллини, никогда не нравились клоуны.

Я не танцую. Я чувствую себя неловко.

Если я просыпаюсь, смотрю в окно и вижу примерно такую картину, как сейчас, я понимаю, что у меня все хорошо. (За огромными окнами гостиной в тот момент было облачно и серо. — прим. авт.)Чем хуже, тем лучше. Если идет дождь и все небо затянуто тучами — все хорошо. Если на небе ни облачка и все вокруг залито солнцем, я заранее знаю, что у меня в этот день будут какие-нибудь неприятности. Личного характера. То есть мои ощущения диаметрально противоположны тем, которые считаются естественными.

Если бы я мог распоряжаться погодой, я бы сделал пять-шесть ненастных дней на один солнечный. Ну может быть, два. Хотя один все же предпочтительнее. Оставил бы один солнечный день в неделю, просто для разнообразия.

Лично мне дождь всегда давал ощущение близости. Люди вынуждены сидеть дома. Люди ищут прибежища, спасаются у себя в домах. Те, кого дождь застал на улице, стараются куда-нибудь спрятаться. Все движения направлены вовнутрь.

За границей я скучаю по домашнему душу. Нет, в гостиницах у меня тоже есть душ, конечно. Но меня в высшей степени устраивает тот, что ждет меня дома, с его горячими упругими струями.

Меня никто не называл коммунистом. Я бы никогда не смог разделить с кем-то даже ванную комнату.

Я старомоден. Внебрачные связи — это не выход. Мне кажется, люди должны жениться раз в жизни — как голуби, как католики.

Часто люди влюбляются не в тех людей, или без взаимности, или в тех, кто уже занят. Нам почему-то кажется, что наше сердце обязательно ведет нас в правильном направлении, хотя это зачастую не так. Двое людей должны быть очень, очень везучими, чтобы влюбиться в друг друга и быть при этом совместимыми в быту.

Можно встретить женщину, которая во всех отношениях идеальна. Все твои друзья думают, что она создана для тебя и тебе в ней все может нравиться. Она умна, привлекательна, хороша в постели и думает, что ты чудесный. Конечно, она идеальна. Вот только ты ее не любишь. Ты любишь другую женщину, секретаршу, которая обожает боевики и одевается как проститутка. Влюбиться в нее — сумасшествие, но ты все равно влюбляешься и не можешь ничего с этим поделать. Любовь невозможно контролировать, и никакой объем мудрости или знаний никогда не сможет изменить это свойство человеческой природы.

Первый раз я женился очень молодым. Мне было девятнадцать, моей жене — семнадцать, и мы хотели попробовать. И попробовали. И она была прекрасной женщиной. Очень талантливой. Пианистка, философ, просто потрясающая женщина! И у нас даже был хороший брак. Но мы одновременно пошли в разных направлениях. Затем я женился на Луизе Лассер, от которой сходил с ума и до сих пор схожу, мы по-прежнему хорошие друзья. Позже у меня не было намерения жениться, но, когда мы с Сун-и Превен начали встречаться, я понял, что это будет правильно. И это было правильно.

Сун-и никогда не воспринимала меня чересчур серьезно. Она думает, что я весьма хорош в своей работе и абсолютно ни на что не годен во всем остальном. И очень может быть, что она недалека от истины. Она не из тех, чья "поддержка" отдает лестью. Из-за разницы в возрасте многие думали, что я женился на Сун-и, потому что искал кого-то, кто смотрел бы мне в рот. Это полная ерунда. На тот момент она не видела 90% моих фильмов. Она и сегодня не знакома больше чем с половиной из них. Они ей просто не сильно интересны. Она очень строга и требовательна ко всему, что я делаю. Не говоря уже о том, что она бессовестно ненавидит мою игру на кларнете и никогда не ходит на мои концерты, говорит, что это пытка.

Дайан Китон на меня повлияла. Во-первых, у нее безошибочные инстинкты. Ей всегда везет. Она очень талантливый человек. Тогда она была очень красивой. Она умела петь, танцевать, неплохо рисовала, писала красками, делала хорошие фотографии. И кроме всего прочего, была актрисой. То есть талантов было даже слишком. И главное, у нее все это хорошо получалось. Она одевалась невероятно эксцентрично. Плюс замечательное чувство юмора. Абсолютная независимость в суждениях. Что бы она ни смотрела — хоть Шекспира, — если ей что-то не нравилось, она никогда этого не скрывала и при этом могла четко объяснить, что именно ее не устраивает. Никаких ложных претензий, никаких предрассудков. Кристальная ясность. И очень хороший вкус. За все те годы, что мы были вместе, мы не сошлись только по одному пункту — поп-музыка, музыка шестидесятых–семидесятых. Ей нравилась, нравится эта музыка, а я ее никогда не выносил. По всем прочим вопросам у нас почти не бывало разногласий.

Когда я только начинал, я умел писать только с мужской точки зрения. Причем носителем этой точки зрения был я сам. Каждая ситуация рассматривалась с позиции этого конкретного мужчины. Но со временем что-то во мне переключилось. Не знаю, почему так случилось и что, собственно, произошло, но в какой-то момент я стал предпочитать точку зрения женщины.

Гипертрофированная скромность, стремление не привлекать к себе внимание, невероятное стремление держаться в тени. Это качество, присущее всем по-настоящему умным людям.

Все вокруг должно быть мягких, землистых тонов. Мебели не должно быть слишком много или слишком мало.

У меня бывают дни, когда я сижу дома и мне нечего делать, или я расстроен, или что-то еще, и я включаю телевизор, нахожу интересный фильм. Возможно, я когда-то уже видел этот фильм, но я задерживаюсь у телевизора… и начинаю смотреть.

Я встаю рано, веду детей в школу. Потом встаю на беговую дорожку — для здоровья. Потом пару часов репетирую на кларнете. Нет, это очень скучный, очень буржуазный образ жизни. Если съемки, я перевожу беговую дорожку в съемную квартиру и не репетирую на кларнете — на площадку надо приходить рано утром. Я сейчас не скромничаю — я сам не скучный, но моя жизнь в драматургическом смысле, к счастью, очень бедна.

Окно моей нью-йоркской квартиры упирается в окно дома напротив. В нем все время сидит мужчина и печатает на компьютере. Совершенно неромантическое зрелище, и я часто думал: все-таки мило бы было, если бы вместо мужчины за компьютером сидела красавица — и мы бы, знаете, целыми днями печатали в унисон и иногда отрывались от клавиатур, чтоб помахать друг другу… Но жизнь — она не такая, как кино.

В следующей жизни я бы хотел стать устрицей. Это замечательный вариант — лежишь себе на бочку, водичка теплая, никаких проблем. Есть ракушка, которую можно в любой момент захлопнуть.

В жизни я скорее паникер, чем ипохондрик. Я не зациклен на болезнях, но если действительно заболеваю, то всегда думаю, что болен смертельно. Меня легко привести в состояние паники.

Я обратился к психоаналитику, потому что мне казалось, что у меня в детстве были определенные проблемы, и мне хотелось понять, нельзя ли с ними что-нибудь сделать. На протяжении многих лет я время от времени заигрывал с психоанализом и психотерапией. Бросал, потом снова возвращался; пробовал одно, другое, третье. Иногда мне кажется, что анализ мне помогает, иногда я не очень доволен результатами. Смешанные впечатления у меня от психоанализа.

Я отвлекаюсь, как и все остальные — создаю в своей жизни проблемы. Для стороннего наблюдателя такое поведение кажется неразумным и деструктивным. Но секрет в том, чтобы создавать проблемы, которые не являются смертельными. Я говорю о проблемах, которые можно решить. Ну или о тех, которые решить нельзя, но которые не чреваты смертью.

Жениться можно только на еврейке. С течением времени все эти требования стали, конечно, мягче. Но это одна из многих малопривлекательных черт, присущих любой религии, — тупейший в своей безусловности запрет вступать в браки с представителями других религий. По-моему, это чудовищно. В этом смысле иудейская религия ничуть не лучше всех остальных. Но для меня эти ожидания не составляли проблемы по двум причинам. Во-первых, меня совершенно не заботило, на что они рассчитывали, я бы не воспринял их требования всерьез. А во-вторых, я вырос в таком районе, где жили только евреи. Поэтому ты автоматически начинал ухаживать за еврейскими девушками. Но если бы я влюбился не в еврейку: в негритянку, в китаянку, у меня бы даже мысли не возникло, что я поступаю неправильно. Религиозные запреты в моем восприятии распределялись в диапазоне от смешного до оскорбительного.

Я вырос в еврейской семье, но сам я абсолютно не религиозен. Меня не интересует ни одна из существующих религий, включая иудаизм. Любая религия, на мой взгляд, глупая, неудовлетворительная и не вполне честная вещь. Я не верю в то, что между евреями и не евреями есть какая-то разница. Если два младенца, рожденные в разных религиях, окажутся на необитаемом острове, не думаю, что между ними можно будет провести хоть какое-то различие. Это все искусственно созданные группировки, и ни к одной из них я не готов присоединиться.

Еврейство — это такая специя, которая обладает очень сильным воздействием. Пусть в фильме будет шестьсот шуток и две из них еврейские, весь фильм будет восприниматься как еврейский.

Я агностик. Но я думаю, что можно пережить подлинно религиозный опыт, не примешивая к нему священников, раввинов и прочее духовенство, и в этом не будет ничего бесчестного или противоречивого: бывают необъяснимые моменты, когда чувствуешь, что в мире есть какой-то смысл, что жизнь значит нечто большее, чем принято думать. Такого рода религиозность я готов уважать.

Что лучше — любить или быть любимым? Ни то, ни другое, если холестерин у вас больше шестисот. Под любовью я разумею, естественно, романтическую любовь — любовь между мужчиной и женщиной, а не между матерью и ребенком, мальчиком и собакой или двумя метрдотелями. Самое поразительное, что, когда ты влюблен, тебя тянет петь. Ни в коем случае нельзя допускать также, чтобы разгоряченный самец речитативом декламировал любовные песни.

Любить и восхищаться — вещи совершенно разные, ибо восхищаться можно на расстоянии, а любить — только находясь с предметом любви в одной комнате, а еще лучше — в одном платяном шкафу.

Хороший любовник должен быть сильным и вместе с тем нежным. Насколько сильным? Скажем, надо уметь поднимать фунтов пятьдесят. Следует также помнить, что для того, кто любит, нет ничего прекраснее объекта любви, — и пусть посторонние говорят, что она неотличима от мускусной крысы. Красоту каждый воспринимает по-своему. И если у вас плохое зрение, обратитесь к ближайшему соседу, пусть скажет, какая девушка симпатичнее. Характерно, что самые симпатичные оказываются и самыми большими занудами, вот почему некоторые считают, что Бога нет.

Я правда был знаком с несколькими женщинами своей мечты. На одной даже женился. Там все неудачно вышло, но мы до сих пор… в общем, дружим. Вообще, это издержки профессии, когда работаешь в шоу-бизнесе, женщины мечты встречаются чаще. Будь я бухгалтером или учителем в школе, мне бы встречались… приятные женщины, умные, скорее всего, но тут-то на тебя по работе все время сваливаются эти невероятные создания. Вот вы встречаете каждый день Скарлетт Йоханссон и Пенелопу Крус? И Наоми Уоттс еще. Господи, каждый день, пока фильм снимается. Между нами ничего не происходит, понятно, но я их вижу, вижу! Представляете?!

Большинство отношений не складываются и не длятся долго, даже если все идет хорошо. Встретить невероятного, потрясающего человека — большая редкость, еще реже — когда два человека со всеми их тонкими потребностями находят друг друга, когда все проводки на нужном месте.

У меня за спиной годы и годы неудач. Нет, мне нечего сказать, никакой мудростью я не обзавелся.