Враг разрушил Сион. Город тлел и сгорал —
И пророк Иеремия собрал
Теплый прах, прах золы в погасавшем огне
И рассеял его по стране...

(И.Бунин)

Незабываемый день, проведенный со знаменитым хевронским художником, фотографом, праведником и "проводником" Шмуелом Мушником в Иерусалиме, помню очень ярко, но не подряд, а отдельными фрагментами. Не фильм, а лишь кадры из него.

Вот мы стоим на смотровой площадке в Городе Давида в восточном Иерусалиме. На противоположной стороне Кидрона — арабская деревня, где посреди домов с плоскими крышами хорошо видна черная скала. Указывая на отчетливо зияющие в ней дыры, говорит медленно, понимая, что сейчас сразит меня наповал: "Это захоронения времен Первого Храма. В скальных отверстиях сохранились могилы министров иудейского царства 9-го века до нашей эры". Ошеломление мое так велико, что даже превосходит ожидаемое. Как бы подзаряжаясь чужим восторгом, рассказывает о погребальном обряде у древних евреев. Говорит негромко и как будто бы даже "без выражения", но говорит так, что я, единственный его слушатель, слегка задыхаюсь от ужаса перед ожившей древностью тех невозможных своей почти трехтысячeлетней давностью событий.

Память у него неправдоподобная, и извлекаемые из нее сводки археологических отчетов непринужденно и к месту перемежаются стихами ТАНАХа. С главного предмета искусно, то есть незаметно для слушателя, отвлекается на другие, смежные, и я узнаю, почему тело умершего еврея предают земле в течение 24 часов, и отчего на еврейские могилы несут камни, а не цветы, и зачем сокрыто от нас место погребения Моисея. И вот мне уже кажется, что произношение у него дивное, а таинственного происхождения акцент только добавляет прелести его негромкой речи. Скорее даже не акцент, а просто интонационно он говорит по-русски немного чужестранно. Уехал из России давным-давно, еще подростком и с тех пор овладел еще двумя языками, живет в ивритской среде — что же тут удивляться.

— А это — Еврейский жилой комплекс в Восточном Иерусалиме, Маале а-Зейтим — Холм Олив", — говорит он, указывая рукой на несколько зданий, обнесенных стеной.
— Расскажите, — прошу я и слышу удивительную историю.

Об американском богаче, сионисте, друге Израиля — Ирвинге Московиче, который в 1990 году выкупил этот кусок иерусалимской земли в арабском районе Восточного Иерусалима под жилье для евреев.

О почти неодолимых препонах, чинимых правительствaми Израиля и Америки, чтобы не дать ему начать это строительство. О тех молодых еврейских семьях со всего света, которые стали жителями этих четырех домов, возведенных вопреки трусливой чиновничьей воле. Для ребятишек там есть только одно место для игр — прямоугольник двора, окруженный по периметру высоким бетонным забором. Нет там, как для детей поселенцев Иудеи и Самарии, и еврейских школ, и поэтому школьников каждый день возят в Старый Город. Нет безопасных супермаркетов и общественного транспорта. За продуктами они ездят на машине раз в неделю, а если продукты кончаются, одалживают друг у друга, потому, что любая такая вылазка опасна. При этих словах на моей "говорящей" физиономии отражается плохо скрываемый ужас за судьбу отважных жителей Холма Олив.

— Боже праведный, как они решились здесь жить? — спрашиваю я. — Ведь это опаснее, чем в самом крошечном поселении в Самарии. Там эта опасность хоть на каком-то, но расстоянии. А здесь — прямо за порогом.

— Вы знаете, не надо их жалеть. Могу вас заверить, что они счастливы ничуть не меньше вашего. Из окон своих домов они видят Храмовую Гору. А из "вашего окошка" вы что видите — "Макдональдс"? — спрашивает он, иронически улыбаясь и продолжая разъяснять мне, бестолковой, зачем еврейская молодежь селится в Восточном Иерусалиме.

— Понимаете ли, они уверены, что только так, еврейским присутствием, можно сделать Иерусалим еврейским, единым и неделимым. На том месте, где живет еврейская семья, не поселится никакой мохамед и не так просто будет провести разделительную черту.

Я слушаю его, и, быть может, впервые в жизни знаменитые слова 137-го Псалма "Если забуду тебя, Иерусалим..." наполняются для меня своим первоначальным смыслом.

Начинаю было лепетать что-то про исчезающий еврейский идеализм, который на самом деле еще жив, но слова застревают у меня в горле под насмешливым взглядом Шмуэля Мушника. Что он, житель Хеврона, может думать о таких, как я, время от времени наезжающих в Израиль в качестве беспечных туристов?

Он не знает, что это — моя болевая точка, вечная и неизбывная вина перед сыном, которого когда-то второпях, не понимая судьбоносности выбора, увезла не в Израиль, а в другую, чужую страну. Тогда это решение казалось необыкновенно практичным и дальновидным, хотя сегодня не выходит списать его ни на что другое, кроме обывательского малодушия. Но какое отношение эти "разговоры на лестнице" имеют к моему герою? Ровным счетом никакого.

Лучше я расскажу, как в тот жаркий осенний день мне довелось побывать в одном совершенно удивительном и даже по меркам Иерусалима небывалом месте. Мушник повел меня в тоннель Хизкиягу в Городе Давида, по пути излагая длинную и запутанную историю его создания. Чтобы понимать дальнейшее нужно знать хотя бы последнюю часть этой "водопроводной" саги.

Итак, при царе Хизкиягу — царе Дома Давида — в 8-м веке до нашей эры под стенами города был пробит в скале узкий тоннель. В 4-й Книге царств об этом сказано так: "Он сделал пруд и водопровод и провел воду в город". И вот по этому древнему полукилометровому водопроводу мы, спустившись по длинной лестнице, и собирались пройти. Мушник извлекает из рюкзака два налобных шахтерских фонарика, один из которых был любезно припасен для меня. Он идет впереди по щиколотку в холодной воде, я — почти по колено, путаясь в мгновенно отяжелевшей от воды юбке и поняв, наконец, зачем нужна сменная обувь. Проход был необычайно узкий. В некоторых местах мы почти касались локтями его древних стен. "Толстяков сюда пускать нельзя — застрянут", — подумала я тогда поверх самых возвышенных мыслей.

Оказалось, что прорубался тоннель с двух сторон, пока не встретились посередине две бригады иерусалимских каменщиков, чему сохранилось неопровержимое письменное свидетельство. На древнем медальоне, который 100 лет назад нашли в тоннеле играющие дети, сказано следующее:

"Такова история тоннеля. Когда поднимали каменщики топоры один против другого и осталось прорубить еще три локтя, услышали голоса друг друга, ибо была трещина в скале и справа, и слева. И вскоре топор ударился о топор".

Представляю, какой пир за счет царской казны закатили в честь этой подземной встречи. Или, может быть, еврейские мужики–строители сами скинулись, дабы достойно отпраздновать это чудесное событие.

А в том, что здесь не обошлось без чуда, никакого сомнения быть не может: до сих пор никто не может постичь, как без малого три тысячи лет назад двум наугад идущим навстречу бригадам, при полном отсутствии геодезических приборов, удалось встретиться под землей где-то посередине вырубленного ими прохода. Хотя, судя по сохранившимся зарубкам, они все же немного петляли — в тоннеле есть два тупиковых "аппендикса".

В какой-то момент Мушник исчезает из поля моего зрения и через мгновенье внезапно выскакивает из-за одного из этих аппендиксов с диким разбойничьим свистом. Вырвавшийся у меня вопль ужаса тонет в звонком молодом смехе. Сзади нас шли девочки — ученицы религиозной школы, и им очень понравилась мальчишеская выходка рыжего бородача. Сам Мушник по-детски радовался произведенному эффекту.

На всем пути следования были явственно видны древние отметины — следы кирок на потолке и стенах тоннеля. Я бережно дотрагиваюсь до них рукой и думаю, что кирки эти вполне могли держать в руках наши с Мушником прародичи. В то время в Иерусалиме проживало всего 5000 человек, а значит, не больше полутора тысяч трудоспособных мужчин. Почему бы двоим из них, нанятым царским управляющим для вырубки водовода, не быть нашими предками? Мысли эти вызывали изумительное и странное чувство причастности к чему-то непреложно-вечному, что кровно и неразрывно связывает древних каменщиков и со мной, и с Мушником, и с девочками из религиозной школы... Делиться этими возвышенными ощущениями со своим гидом из боязни показаться ему дамски сентиментальной я не стала, а, напротив, призналась в низменном желании где-нибудь перекусить.

Пока мы идем в Старый Город, моя многострадальная юбка высыхает под щедрым израильским солнцем. И вот мы уже сидим на улице за столиком крошечной фалафельной. Это его выбор — по умолчанию кошерный. Чуть отвернувшись — тихо, почти неслышно произносит брахот — молитву перед едой.

— А можно задать глупый вопрос? — спрашиваю я, набравшись смелости.

— Валяйте, — благодушно отвечает Мушник, терпеливо ожидая, пока шипящие, с противня шарики фалафеля перестанут обжигать небо.

Я сижу напротив, уминая овощные закуски, которые в Израиле в изобилии подают к любому основному блюду на крошечных, как будто бы из детского сервиза, тарелочках. Оторвавшись на мгновенье от еды, замечаю вдруг, какая же неотразимо славная у него физиономия, после чего смело задаю свой вопрос.

— Почему вы не посещаете христианские святыни? Разве еврею нельзя входить в любой храм, но, разумеется, при условии не молиться там чужим богам, а просто из познавательно–эстетического интереса?

— Видите ли, частично я с Вами согласен, — говорит он, с наслаждением затягиваясь не знаю которой по счету сигаретой, — поэтому, будучи в Египте, я не раздумывая войду в любой из их древних языческих храмов. Они давно превратились в музеи, так как этим богам уже давно никто не поклоняется. Так же ничто не препятствует мне посетить любую мечеть, если, конечно, хозяева ничего не будут иметь против. Мусульмане, так же как и евреи, молятся единому Богу, и в мечети нет Его изображений. А вот в христианский храм я зайти не могу. В нем молятся сыну божьему. Для меня такое место, при всем моем добром отношении к христианам — языческое капище. Ведь у Б-га, если Вам известно, не может быть никаких сыновей, так же, как и любых других родственников, как то: жен, сестер или своячениц, — заключает он, лукаво улыбаясь.

Дерзко вступаю с ним в спор, приводя "примеры из жизни". Моя сотрудница, с которой нас давно связывает нежная дружба, в пост–пасхальный понедельник приносит мне обычно на работу маленькую творожную пасху с большими буквами "ХВ" на боку. А моя еврейская семья ее с удовольствием поедает. Сакральный смысл этого кондитерского изделия нас не касается. Для нас это просто вкуснейший десерт, если чем-то и вредный, то разве что своей чрезмерной питательностью.

Он пытается возражать, а потом, осознав, что говорить ему со мной не о чем, машет рукой и предлагает вопросительно:

— А знаете что, давайте не пойдем к "Мельнице Монтефиоре". Лучше я покажу вам настоящие, искренние места. В Иерусалиме они на каждом шагу.

Прекрасно понимая, почему эта парадная Мельница, к которой меня, кстати, уже сто раз водили — "неискреннее место", с радостью соглашаюсь.

— Посмотрите, какая изумительная постройка, — говорит он, доставая из рюкзака профессиональную фотокамеру.

— Где, где? — верчу я головой, чтобы увидеть очередной "искренний" объект.

— А вон, видите напротив, где на балконе стоит "облако в штанах".

На балконе старого очаровательно–неказистого дома курит полуголый толстяк в необъятных шароварах.

— И вправду, "не мужчина, а облако в штанах", — радуюсь я, в который уже раз поражаясь изумительной меткости его языка...

Все хорошее имеет свойство быстро заканчиваться. Кончился и этот казавшийся бесконечным день.

— В следующий раз непременно приеду к вам в Хеврон, — говорю я, прощаясь со Шмуэлом Мушником. Он не то чтобы осчастливлен этой новостью, но явных возражений не выказывает.

Источник

Мнение авторов публикаций может не совпадать с мнением редакции сайта