(Часть II)

(Начало)

Семью из Ташкента провожал Давид. Им вернули почти все. Я вспомнил, что Давид отказался идти с бригадиром в туалет. Поискав глазами бригадира, я поблагодарил его взглядом.

— Что мне с этим добром делать, как довезти до Ташкента? — причитал Давид.

Я решил не тащить чемодан домой. Мы с Давидом купили два больших хлебных батона, разрезали пополам и намазали на них всю икру. Сначала толстый слой красной, а на него такой же слой черной икры. Выпив по полстакана коньяка стали поедать невиданные бутерброды. Услыхал из-за спины: "У, жиды. Смотри, как они икру едят. Всю Россию вывозят". Хотел отдать им бандуру, но нет, — выбросил.

В посылочном отделении вокзала нам сказали, что можно отправить багаж в Ташкент, только все нужно упаковать в ящики. У них ящиков нет. У нас тоже.

Не поверите, но мы с Давидом опустошили деревянный привокзальный мусорный ящик, отломали от него ручки, застелили внутри батистовой простынёю из багажа его родственников, заколотили лежавшей рядом крышкой, написали адрес и отправили в Ташкент! И багаж дошел!

Где ты теперь, Давид? Помнишь, как мы смеялись, провожая мусорный ящик?

Дед Соломон

— Соломон Абрамович, зайдите ко мне, пожалуйста, — сказал начальник отдела кадров обувной фабрики Иван Васильевич Мирошниченко. Дед Соломон отработал здесь 30 лет. Был бригадиром, потом мастером, начальником цеха. Он давно уже был на пенсии по возрасту, но, как коммунист, продолжал состоять в партийной организации фабрики. Коммунистом танкист Соломон Гольдин стал в 1943, под Курском.

В те времена начальниками отделов кадров всех предприятий назначали отставных военных. "Черные полковники" — так называли их люди. Они безоговорочно и рьяно проводили политику партии коммунистов в жизнь. Это была своего рода полиция нравов. То нельзя и это нельзя.

— Я видел ваше заявление с просьбой исключить вас из рядов коммунистической партии Советского Союза в связи с выездом на постоянное место жительства в государство Израиль. Это правда? — тоном надсмотрщика спросил Мирошниченко.

— Да, моя дочь и внучка с семьей уезжают. Я стар, мне 82 года, мне уже трудно жить одному, — тихо отвечал дед.

— Вы не один. С вами наша партия. Как вы можете? Как вам не стыдно? — в своей правоте Мирошниченко был непоколебим. — Ну, что же. Один решить этот вопрос я не имею права. Соберем партийное собрание. Послушаем, что скажут остальные коммунисты. Там и решим.

В четверг в актовом зале обувной фабрики состоялось открытое партийное собрание. На повестке дня был один вопрос: исключение коммуниста С. Гольдина из рядов коммунистической партии Советского Союза в связи с выездом на ПМЖ в государство Израиль.

Дед закрыл глаза и представил себе это собрание. Там будут все: его друзья, его ученики, которых он обучал сапожному делу, там будет лучший друг Гриша. Наглотавшись валерьянки и надев белую рубаху, дед пошел на собрание, как на казнь.

— Дедушка, — говорила внучка Анна, провожая его, — перестань нервничать, пошли их всех к чертям собачьим. Закрой уши и не слушай.

— Да, да, — шептал старый Соломон,— я не буду слушать. Я закрою уши…

— …Товарищи! — открыл собрание председатель Мирошниченко. — Сегодня мы исключаем из наших рядов Соломона Абрамовича Гольдина. Я прямо назову его уже бывшим коммунистом. Забыв все, что дала господину Гольдину советская власть — квартиру, бесплатное образование, хорошую зарплату, этот человек решил предать родину. Прошу коммунистов высказываться. Вот вы, Григорий Моисеевич, вы, кажется, дружили с Гольдиным.Что вы думаете о поступке Гольдина, о его желании уехать из СССР в Израиль?

Гриша встал. Опустив глаза и, не глядя на Соломона, Гриша сказал:

— Я безоговорочно осуждаю поступок Гольдина. Мне стыдно за дружбу с ним. Трудно поверить, что этот человек, коммунист, мой бывший друг, решил предать родину. Предлагаю немедленно исключить его из коммунистической партии. Пусть убирается в свой Израиль.

После этого собрание закрыли. Соломона исключили. Заявление на выезд в Израиль подписали. Люди, русские, украинцы, молдаване выходили из зала, не глядя друг на друга. Стыдно-то как за этот спектакль.

Вернувшись домой, дед Соломон пролежал весь вечер на диване, отвернувшись к стене. Анна просила его попить хотя бы чаю.

Вечером следующего дня Гриша встречал Соломона на улице.

— Прости меня, Соломон. Ты же знаешь, с ними нельзя иначе… Ты уезжаешь, а мне — оставаться…

Дед ничего не ответил. Не пожав Грише руки, ушел.

Через несколько лет они опять встретились в Нью-Йорке. Между собой не разговаривали.

Осторожно, двери закрываются

Неожиданно (или ожиданно) скончался Леонид Брежнев. Новый Генеральный секретарь и глава СССР Юрий Андропов сразу после похорон решил затянуть гайки в стране, покончить с брежневским либерализмом. Начались проверки трудовой дисциплины на заводах, фабриках, в учреждениях. Набеги на кинотеатры: посреди сеанса включается свет, и милиция начинает опрос зрителей — почему они в кино, а не на работе. Всегда находилось несколько человек, убежавших во время рабочего дня. Потом проводились осуждающие собрания, выговоры. До репрессий, правда, не доходило. Сталинское время все-таки закончилось.

Юрий Андропов, бывший глава КГБ, не очень увлекался внешней политикой. Он решил навести порядок внутри страны. Он практически сразу захлопнул двери перед евреями. Выезд евреев из СССР прекратился.

Наша эмиграция состояла из двух частей: с 1970 по 1982 и с 1987 по 1991. Пять лет в промежутке никого не выпускали. Это было смутное для евреев СССР время.

Моя сестра Клара подала документы на выезд еще при Брежневе. Вдруг, после трех лет ожидания, уже во время строгого андроповского времени, им разрешили. Надо сказать, что и в промежутке между двумя волнами эмиграции кое-кто получал разрешение на выезд в Израиль. В двери оставалась щель. То ли для замазывания глаз Западу, то ли была какая-то малая квота на выезд евреев, но ручеёк из выезжающих все-таки вытекал.

Семья Клары состояла из 8 человек. Провожать их до Чопа выпало опять мне. Через четыре года все повторилось. Открываются двери вагонов, пограничники с автоматами на выходе, вокзал — закрытая зона.

Перенесли вещи. Почти сразу нашел того же бригадира носильщиков. Опытный парень, он тоже меня узнал. Процедура передачи денег прошла быстро. Опять взвешивание чемоданов. Все наши прошли в закрытую часть вокзала.

Все, Клара с семьёй уехали. Спасибо носильщику, вернули один чемодан с какой-то чепухой. Кроме семьи моей сестры, евреев, ожидающих поезд до Вены, на вокзале не было. В этот раз настроение было тревожным. Если раньше мы волновались о тех, кто уезжает в Америку и в Израиль, то теперь волноваться надо было и тем, кто остается.

В стране нарастал антисемитизм. Ухудшался и общий уровень жизни. Все больше и больше товаров ежедневного пользования переходило в разряд дефицита. Все больше и больше людей осознавало лицемерие и порочность советской системы. И в этом свете, евреи, получившие право на выезд, вызывали у одних зависть, у других поддержку, у третьих злобу. Теперь уже и многие не евреи хотели уехать из СССР.

Вопреки моим ожиданиям, в этот раз меня арестовали по-настоящему. Вооруженная охрана провела меня в отделение милиции, которое теперь находилось не в здании вокзала.

Пожилой капитан начал оформлять протокол. Естественно, нашел по документам, что это мой второй арест за нарушение режима.

— Вы второй раз в закрытой зоне.

— Да, я провожаю сестру. Мне в Чопе делать нечего, я сразу уеду, — отвечаю по старой схеме.

Но становилось ясно, что положение мое серьезное. Капитан записывал мои данные.

Помог случай. В это время за решеткой отделения милиции, прямо за спиной капитана бушевал какой-то арестованный алкоголик. Он поливал капитана отборным матом и орал из-за решетки: "Ты, капитан, такой и сякой, и чтобы тебя и сверху…, и снизу…, и сбоку… И чтобы тебе то…, и чтобы тебя сё!.." Свою речь алкоголик дополнял соответствующей жестикуляцией. Я никогда в жизни не слыхал такого великолепного отборного мата. Алкоголик не был дураком. Он знал, что ему ничего особенного не грозит. В СССР пили все, и на пьянство смотрели с пониманием, снисходительно. Капитан, интеллигентный человек, морщился, злился, но, наконец, сдался.

— Ладно, распишитесь вот здесь и уходите.

Документ, который мне пришлось подписать, гласил, что я осознанно дважды нарушил правила въезда в закрытую зону и предупрежден о том, что в третий раз мне грозит тюремный срок в три года.

— На работу сообщать будете? — спросил я капитана.

— Заткнись! — не выдержав, заорал капитан на бушующего за решеткой алкоголика.

— Не буду. Уходите скорее. Видите, что у нас тут творится, — сконфуженно сказал капитан и отдал мне паспорт.

Я ушел.

Спасибо тебе, алкоголик.

В очередь на выезд в Израиль

Наступала наша очередь подавать документы на выезд. Сама эта процедура требовала подготовки. Мы знали от предыдущих выезжающих, какие придется собирать подписи. Разрешения на выезд в Израиль не выдавались автоматически всем желающим. Даже в наиболее открытые годы были отказы. В ОВИРе (Отдел виз и регистраций милиции) внимательно изучали биографии подавших на выезд евреев. Сапожники, портные, механики, работники торговли, строители, врачи получали визы легче, чем инженеры, электронщики, физики, химики, ученые. Много отказов получали те евреи, которые по долгу службы были заняты на секретных военных предприятиях. Даже, если вы работали поваром на машиностроительном заводе, а этот завод когда-либо производил что-то для армии (например, ложки для солдат), вам могли отказать в визе на выезд из СССР. Если в институте у вас была военная кафедра, или вы проходили срочную службу в армии на ракетном полигоне, а не в стройбате, вас ждал отказ.

Но были исключения и из этого правила. Подача документов — это была непредсказуемая русская рулетка: получил разрешение — значит выиграл право на лучшую жизнь; проиграл — "сел в отказ" и превратился в изгоя общества.

…Мой пятилетний сын пришел из детского садика домой и спросил меня: "Папа, а кто такие еврейчики? Почему Витька меня обзывает еврейчиком? Я ведь не еврейчик?" "Мы евреи, сынок, — отвечаю я, — дай Витьке кулаком по носу, и он прекратит. Мы евреи, евреем быть трудно. Но мы же с тобой сильные, сынок!"

Вспоминаю, как делали обрезание сыну. Родился маленький еврей — надо делать обрезание. Нашли моэла (моэл — это человек, специально обученный проведению обряда обрезания) — старика, которому далеко за 70. Он был один на много городов, где жили евреи. Других просто не было. Его телефон передавали по секрету. Официально обрезание в СССР было не разрешено.

Моэл пришел, пригласил всех мужчин в отдельную комнату. Опустили шторы. Все помолились…

Через неделю к нам зашла участковый детский врач Циля Ефимовна Ледерман. Осмотрела сына: "Все в порядке. Не волнуйтесь". Многие еврейские мужчины СССР были необрезанными. Уже потом, в Израиле или в Америке, они решатся пройти обряд обрезания.

Первое, что я сделал перед подачей документов — это попросил начальника перевести меня с должности главного инженера на мою прежнюю должность прораба. Он был удивлен. Василий Алексеевич Верезуб, молдаван по национальности, был умным и сильным строителем. В нашем городе Черновцы к этому времени уехали по израильской визе тысячи человек. Все начальники всех предприятий очень настороженно относились к евреям: любой из них в любую минуту мог подать заявление на выезд. А это какой-то тенью отражалось и на начальнике. Мол, недосмотрел, недовоспитал. Пристально посмотрев на меня, Верезуб подписал мое прошение на уход с должности главного инженера.

На мое место главным инженером был назначен Яков Беренштейн.

За год до этого я встретил на улице Яшу Беренштейна, прораба соседнего строительного управления, в очень плохом настроении.

— Меня должны посадить, — грустно глядя на меня, сказал Яша.

— Что случилось?

— Понимаешь, продал немного труб… Кто-то вызвал ОБХСС… (ОБХСС — отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности). В Советском Союзе воровали практически все, кто имел что воровать. Назывались эти люди, правда, не ворами, а "несунами". Несли все: мясо с мясокомбината, молоко с молокозавода, шурупы из механической мастерской, кирпичи со стройки, карандаши из контор. При дефиците практически всего это было неудивительно. Государство породило это уродство. Несунов люди не осуждали. Наоборот, тем, кто работал на "теплых" местах, завидовали. При этом наибольшее количество вынесенного незаконно добра перепадало разного рода начальникам и смотрителям за порядком. На "теплые" должности могли попасть только "свои" люди.

— Я продал трубы, и у меня идет полная ревизия. Ты мне можешь передать временно немного труб? Я потом отдам.

Мне стало жаль Яшу, и на следующий день я переслал ему грузовик с каким-то количеством труб. В прорабской деятельности передача материалов без какого-то учета с одного участка на другой была довольно обычным явлением.

Через месяц позвонил Яша.

— Я выкрутился. Дело закрыли. Но с работы меня уволили. Вы теперь главный инженер. Помогите, — Яша вдруг начал называть меня на вы.

Нам в то время действительно требовался прораб. Я рекомендовал начальнику принять на работу Яшу. Верезуб не хотел его принимать. Он мне так и сказал: "Хватит мне одного еврея — тебя". Но, поломавшись, все-таки Яшу взял.

Через год, когда я обратился к Верезубу с просьбой подписать заявление на выезд в Израиль, Верезуб вызвал нового главного инженера Якова Беренштейна:

— Что будем делать? — спросил начальник.

— Надо созывать собрание по осуждению бывшего главного инженера за подачу документов на выезд в Израиль, — твердо сказал Яша, выслуживаясь перед начальником.

К этому времени карающие собрания уже прекратились, ведь выезды евреев прекратились. Верезуб помчался в райком партии за консультацией.

Второй секретарь райкома партии Роман Козак был моим хорошим знакомым. Он курировал стройку, мы встречались на разных совещаниях — планерках. Я в свое время дал ему — бесплатно, разумеется — кое-какие строительные материалы для его дома.

— Подпиши заявление, — сказал он Верезубу, — и не надо собраний, он же не член партии.

Верезуб обрадовался и подписал. Он не был плохим человеком. А Яков Беренштейн перестал со мной разговаривать. Ну, и я с ним тоже. Из России Яша так и не уехал.

А через 2 месяца, узнав о моём желании выехать в Израиль, меня, как бывшего главного инженера, вызвал к себе другой еврей, управляющий строительного управления области, "всех начальников начальник", Наум Михайлович Фридман.

— Вы должны уволиться с работы. У нас не могут работать те, кто хотят предать родину, — медленно негромко сказал Наум Михайлович.

Глаза мои сузились от злости: — А как же другие евреи, которые работали у вас и уехали в Израиль? — спросил я.

— Не знаю, — сказал Фридман, прямо глядя мне в глаза. — И не хочу знать. Меня это не касается. Они все сразу увольнялись.

После этой встречи я уволился "по собственному желанию". Думаю, что Фридман заставил меня уволиться с работы по собственной инициативе. Моя жена продолжала работать. Наум Михайлович Фридман из СССР не выехал.

Наступали дни кошмара.

"У нас нет возможности вас выпустить"

Сначала мне казалось, ничего страшного не произошло. Ну, заставили уволиться с работы. Если выпустят через месяц или два, можно и потерпеть. Мы продолжали собирать подписи под заявлением на выезд. Обошли все городские библиотеки, получили подписи, подтверждающие, что мы не должны им никаких книг. Подписи о том, что мы не имеем задолженности по оплате счетов за свет, газ, телефон.

Надо было предоставить почтовую справку о том, что оригиналы дипломов об окончании институтов отправлены по месту их выдачи. Мой синий диплом об окончании политехнического института я сам отправил во Львовский политех. Кому он, кроме меня, был нужен? Сделали фотокопии дипломов.

Практика отбирания дипломов, введенная в СССР по отношению к евреям, не знает аналогов в мире. Тех, кто уехали раньше нас, заставляли платить за вывоз дипломов по 700 рублей. У нас дипломы просто отбирали. Самое нелепое было в том, что советские дипломы почти нигде в мире не признавались, а тем из нас, кто продолжил работать в Америке или в Израиле инженерами, врачами, учителями, пришлось защищать дипломы второй раз. Забегая вперед, скажу, что русские евреи с этой задачей справились на отлично. Еврейские головы прошли снова трудные экзамены на чужом языке. Мы с гордостью можем сказать: в Америке евреи-специалисты стали не последними врачами, инженерами, учеными и педагогами. При этом практически все эмигранты прошли через тяжелый период становления. Приехав без знания языка, без денег, устраивались, где могли, работали уборщиками, строителями, таксистами, нянями. Путь к успеху был долгим и тяжелым.

Но до Америки ещё было далеко. Деньги кончались. Работы у меня не было. Я звонил в разные строительные организации, домоуправления — ничего не получалось. Как только доходило до отдела кадров, трудоустройство заканчивалось. Пытался устроиться рабочим. Мне ответили: "Инженеров на рабочие должности не берем". Но главным ответом был: "Отъезжающих нам не надо".

В душе теплилась надежда, что разрешение на выезд из СССР скоро придет. Тогда моя безработица должна была закончиться. ОВИР установил срок получения ответа на заявление в шесть месяцев.

Через 6 месяцев нахожу в почтовом ящике небольшую белую бумажку из ОВИРА — зайдите. Сердце мое запрыгало: "Наконец-то!"

В назначенное время в костюме и галстуке я пришел на прием к начальнику ОВИРа. В приемной никого не было. Меня вызвали по фамилии. Дверь открылась, и я по-военному встал перед офицером в голубой форме. Он был красавцем, этот офицер милиции. Голубые глаза, прямая челюсть, безупречный русский язык, наглаженная форма: "В разрешении на выезд из Советского Союза на постоянное место жительство в Израиль вам отказано. Следующее заявление вы можете подать через шесть месяцев". Прямой твердый взгляд легавого легко победил мои потупившиеся глаза.

— Вы можете объяснить причину отказа?

— У нас нет возможности вас выпустить.

— А когда у вас появится эта возможность?

— Мы вам сообщим. Идите.

Я ушел. Тогда я и не представлял, что таких отказов у меня будет четыре. Четыре с половиной года в отказе!

(Продолжение следует)

Источник

Мнение авторов публикаций может не совпадать с мнением редакции сайта