Он был ближе и роднее великих бардов. Да и что греха таить, понятнее для тинейджеров, которых тогда, правда, звали пацанами. Его голос звучал с переписанных магнитофонных лент, и иногда они обрывались на середине песни. А иногда слова почти не были слышны, и это было мучением: я же слушал его именно из-за слов. Звучание, композиция, исполнение, гитарные соло — для этого у меня были британцы. Он был для смысла.

Молодость не умела раздражаться от неточных и неудачных выражений. Молодость слышала то, что ей было нужно: скажи, мой друг, зачем мы так беспечны, пока горит свеча, вверх и в темноту уходит нить, а всё могло бы быть совсем не так, кого ты хотел удивить, сегодня битва с дураками, я сажусь у третьего окна. Это, что вспомнилось за три секунды и помнится больше тридцати лет.

Он должен был быть подпольным. В той стране это было единственное нормальное состояние рокера. Как-то мой взрослеющий мозг не удивлялся тому, что в моей коллекции есть диски бриттов, но нет его. Что бритты уважаемы, богаты (как гласила молва — официальной информации не было и быть не могло), что они гастролируют и записываются во всем мире, а он поет без дисков, без трансляций по телевизору, без официальных концертов. Когда году в 84-м он приехал с "Машиной" в наш Зеленый театр — открытая площадка, на которую власти пускали то его, то Гаину, то Розенбаума — фанаты не разнесли в театре стены только потому, что их не было. И он пел "Скворца", а Сергей Рыженко играл на флейте и отплясывал под "И кому весной его трель нужна, ежели весной и без того весна". Он сам был этим скворцом.

Это было нормально, что в "Душе" его песни пел не он, что Ротару хранил не Бог, а судьба — Бог от Советского Союза отвернулся задолго до этого фильма. И пришла перестройка, и он появился в "ящике", и снялся в плохом фильме, но со своими хорошими песнями. Правда, и там нельзя было спеть "был здорово пьян" — нужно было "только это обман": Пятнистый Миша уже вел борьбу с пьянством.

И появились диски. Тоже с купюрами типа "и каши из них не сварить". Но главное не это: в этих дисках не было чего-то важного. Старые песни, качественно записанные, обнажили не слишком качественное исполнение, а новые... В новых не было его. Двойной альбом "Реки и мосты"... Я купил его и сразу помчался домой. И кроме "она идет по жизни смеясь" и "ведь дуть смысла нет, когда никто не крутится в ответ", ничего не услышал. Какие-то старые друзья, какой-то неспущенный курок, банальная кошка, которая гуляет сама по себе. Огорчило. Да и появились Шевчук и Наутилус, и стало казаться, что он устарел. Стал официозом. Но вышел "В круге света". "Мы узнали такое количество правил, что не можем начать игру", — запел он. Пока все еще восхищались перестройкой, он уже похоронил ее. Задолго до. "Давайте будем снисходительны к героям вчерашних дней", — пел он. В стране, где нет будущего, потому что в ней каждые десять лет переписывают прошлое, где десятки тупевших на глазах юмористов собирали залы, пародируя дикцию Брежнева, он спел "И Армению, и Эстонию лихорадит уже в открытую, а мы всё смеемся над Лёнею, издеваемся над Никитою".

Потом я уехал и потерял связь с Россией на много лет. Доходили слухи о "Смаке", о передаче, где он плавает с аквалангом. Он пел за Ельцина в "Голосуй, или ты проиграешь" — а что, он должен был хотеть возвращения коммунистов? Спасибо большое, ему хватило их в молодости.

Я потом прослушал, что он писал в эти годы. Это было мне уже неинтересно. Уже раздражали "фруктовые кефиры", откровенно притянутые за уши ради рифмы. Но я с удовольствием пошел на его концерт к 40-летию группы в амфитеатре Кейсарии. Это был прекрасный вечер — вечер победившей репатриации. Две тысячи съехавшихся на личном транспорте людей, купивших недешевые билеты, чтобы пропеть с ним и его командой и "Скачки", и "Поворот", и всё, что мы и так знаем наизусть.

Ну, а что: "глубоко лиловые" могут гастролировать со старым дымом на воде, а он не может? Может, если ему и нам в кайф. Но отношения между старыми рокерами и старыми фанами меняются: мы любим их за нашу молодость и легко прощаем им конформизм, слабые книжки, награды и сидение в глупых жюри. В конце концов, и мы стали конформистами и всё охотнее цитируем Черчилля: "Кто не был революционером в двадцать, у того нет сердца. Кто не стал консерватором к сорока, у того нет ума".

И вдруг он срывается. Рискуя потерять всё. Зная, с кем имеет дело. Даже не в сорок, а в шестьдесят. И тебе становится стыдно за то, что ты думал. И хочется извиниться перед ним. Потому что он - Макаревич. Не боящийся никакого, даже очень многочисленного х...а. И правильно не боящийся, потому что он сам научил нас, что света на свете чуть больше, чем тьмы.

Оригинал публикации

Мнение авторов публикаций может не совпадать с мнением редакции сайта