Сначала полтора месяца все они прожили у родителей Исраэля Эпштейна, местного активиста «Бейтара» на Мало-Стефаньской (ныне Квашенная улица), 21, в двухкомнатной квартире на третьем этаже многоквартирного дома. Спали на полу, пили кипяток. По рассказу Шая Эпштейна, младшего брата Исраэля, хозяйка дома поставила на стол банку малинового варенья, но гости не притрагивались к нему, пили пустой кипяток. У Шая был отрез английского сукна на костюм. Он взял материал и пошел на Рогатки, куда приезжали крестьяне с продуктами на обмен, потому что рынка уже не существовало. Он поменял у хуторянина свой отрез на почти полный мешок картошки.

— Четыре километра до дома я тащил его на плечах, передыхал, оглядывался, убеждался, что никто не следит, не хочет ограбить, шел дальше, — рассказал автору Шай Эпштейн, крепкий литовский человек «бейтаровской» закалки, который, по его словам, все помнит, «словно это произошло вчера».

«Принес картошку, мама поставила чугунок на огонь, и Эльдад сказал ей, что «надо варить в мундире», то есть, с кожурой. Так она сварила этот котелок, все кушали картошку, и Шайб все говорил, чтобы не очищали от кожуры: «так тоже очень хорошо и полезно». Все ели так, с кожурой, Бегин ел медленно, степенно, не торопился. Он был особый человек, это было заметно сразу. Такие люди не часто встречаются, не знаю, как объяснить. Раз в поколение такой человек рождается. Очень вежливый. У него как бы еще одна жизнь происходила где-то внутри. Если он кого-то вычеркивал из знакомых или, например, подозревал кого-то в чем-то, то такой человек переставал для него существовать. Ничего не помогало. Он не мирился никогда.

Говорил таким хриплым голосом, очень веско, все слушали. Потом, через месяц примерно, стало опасно у нас, ходили всюду доносчики, разнюхивали, всех знали, служили честно. Под Вильнюсом мы нашли домик на отшибе, жили две польские женщины, мать и дочь, их мужья, дети были в польской армии. Там поселили Исраэля Шайба с Батьей и Бегина с Алей. Там его, Менахема, и арестовали».

Там же, в Вильно, в августе 40 года из передачи своего любимого Би-би-си Бегин узнает о смерти в Нью-Йорке Зеэва Жаботинского.

Это произошло 4 августа 1940 года.

Бегин любил Жаботинского как отца и почитал его как учителя и народного лидера, самого яркого за последние поколения еврейского народа.

Кстати, сам Жаботинский, узнав, что Бегин пропал в Варшаве в сентябре 1939 года, очень беспокоился и завалил центр Красного Креста просьбами найти Бегина и спасти его.

В день Поминовения лидера ревизионизма группа людей (напомним, что в Литве тогда была советская власть) собралась на кладбище Вильны, чтобы почтить память великого человека. Бело-голубой флаг развевался над головами людей. Бегин произнес слова песни «Бейтара» своим глуховатым мощным голосом. Затем лидер «Бейтара» сказал собратьям: «Мы еще заслужим право воевать за Сион и для Сиона... Но если этого права мы не получим, будем лишены его, то мы будем страдать за Сион... Что бы ни случилось, наш обет мы исполним».

Все это происходило в обстановке секретности, под прикрытием чужих похорон. Ни о какой гласности происходившей церемонии речи быть не могло — советская власть стояла на пороге, грозя, так сказать, классовым штыком. Люди отлучились на несколько минут, сказали слова в память о Владимире Жаботинском и вернулись к другим похоронам местного еврея, происходившим неподалеку. Только флаг их выдавал. Флаг сложили и спрятали участники после церемонии памяти.

… Работы у НКВД Литвы с середины августа 1940 года стало очень много, надо было разобраться с врагами, заполнить пустующие камеры в тюрьмах, выявить сочувствующих врагу и прочее.
Руководителем Вильнюсского управления госбезопасности НКВД был назначен присланный из Москвы генерал Быков (майор госбезопасности), еврей по национальности. Потом, через 15 лет, он был расстрелян по так называемому «бериевскому» делу. Быков и утвердил арест беженца из Варшавы, еврея по национальности, адвоката по специальности, уроженца города Брест-Литовска, 1913 года рождения, Бегина Менахема Вольфовича, за антисоветскую работу, резко враждебную существующему в СССР строю.

Постановление на арест и обыск выдал старший оперуполномоченный Второго отдела ГУГБ, лейтенант госбезопасности Гольдин. Справа вверху на постановлении от руки кто-то совсем уж с невероятной властью написал «Согласен», неразборчивая подпись и дата — 20.09.1940.

О происходивших с ним событиях того времени Менахем Бегин написал сам в книге воспоминаний «В белые ночи». Бегин по повестке не пошел в горсовет, потому что справедливо считал, что ему там делать нечего. Не стал он и скрываться. Через несколько дней польские беженцы, обитатели пригородного дома в Павильнас, улица Кренто, 10, обнаружили слежку за собой. После этого, в ясный осенний день, три человека в гражданской одежде явились за Бегиным. Подозреваемый польский беженец М. Бегин задал людям из органов неожиданный вопрос, который советский человек задать в те годы не мог в принципе:

— А ордер на арест у вас есть?

Он понимал, что ареста этот вопрос не отсрочит, и все же задал его. Бегин был человеком пунктуальным, хорошо знал законы. К тому же у него, как не у советского человека, не было этой истерической боязни страшной конторы, которую гости представляли так деловито и цепко.

— Ордера на арест у нас сейчас нет, но вы правильно заметили: мы пришли вас арестовать и имеем право применить силу, если вы откажетесь идти с нами добровольно, — сказал старший над пришедшими.

— Хорошо, хорошо, — сказал Бегин, — теперь мне ясно, что вы пришли арестовать меня. Позвольте мне только собрать вещи.
Ордер на обыск и арест Бегину предъявили позже.

Отрывок из воспоминаний Бегина.

« — Кто вы? Вы политический деятель? — спросил следователь.

— Да.

— Какой?

- Сионист.

— Членом какой сионистской организации вы являетесь?

— «Бейтар».

— Вы были рядовым членом организации или состояли в руководстве?

— Состоял в руководстве.

— Какой вы занимали пост?

— Возглавлял организацию «Бейтар» в Польше.

— В этой организации было много людей?

— Да, десятки тысяч.

— Очень хорошо. А теперь расскажите мне все, все до конца о вашей антисоветской деятельности в Вильнюсе, — сказал следователь.

— В такой деятельности я не участвовал, — сказал я.

— Врешь!! — заорал следователь. — Врешь!!

До этого момента он был вежлив, обращался ко мне на «вы», говорил тихо. В моем положении не стоило, может быть, обращать внимания на такие мелочи, но недостатки воспитания и, как еще говорили, «пережитки прошлого» не позволили мне промолчать.

— Я читал, — сказал я ему, — что представители советской власти обращаются с гражданами вежливо, и поэтому прошу мне больше не тыкать. Во-вторых, я не вру.

— Я не хотел вас обидеть, — тут же сказал следователь.

…

И, наконец, приговор.
1 апреля 1941 года всех заключенных вывели из общей камеры и привели на небольшую площадку. «...Там стоял маленький столик, за которым сидели два человека в гражданском. Зэки по очереди подходили к столику. Остальные стояли поодаль и видели, как каждый заключенный получает небольшую бумажку, на которой расписывается. Подошла моя очередь.

— Имя, фамилия? — спросил человек, сидевший ближе к середине столика.

Я назвался. Второй человек быстро, словно пересчитывая денежные купюры, перелистал толстую пачку, нашел нужную бумажку и передал своему товарищу. Тот зачитал текст, который я запомнил навсегда: «Особое совещание при Народном комиссариате внутренних дел постановило, что Бегин Менахем Вольфович является социально-опасным элементом (СОЭ), и приговорило его к заключению в исправительно-трудовом лагере сроком на восемь лет».

— Замечательная первоапрельская шутка, — сказал я, беря ручку.
Энкавэдэшник внимательно посмотрел на меня, но ничего не сказал. Я поставил свою подпись и вернулся в камеру».

В принципе, стандартный и достаточно небольшой для советского государства срок. Если учесть условия, в которых Бегин получает этот срок, и личность приговоренного, то станет ясно — это приговор окончательный и обещающий мало оптимизма. Вопрос выживания в лагере, а не выхода на волю, становится главным в этой ситуации, хотя сам Бегин еще не отдает себе отчета в этом.

В июне 1941 года Бегина вместе с тысячами других заключенных отправляют в Печорлаг на строительство железной дороги Печора — Воркута. Бегин на общих работах таскает шпалы и рельсы вместе со всеми остальными. Познает лагерный быт. Слабеет, болеет. В своей книге Бегин достаточно бесстрастно описывает происходящее вокруг. Даже удивление от лагерного кошмара ему удается скрыть достаточно неплохо. Он был доходягой, которого освободил из лагеря договор Сталина с генералом Сикорским, главой польского правительства в изгнании. Все польские граждане, находящиеся в СССР должны быть призваны в армию генерала Андерса. Именно поэтому Бегин был освобожден. Все было для него впереди…

Этот эпизод из жизни будущего главы правительства Израиля Менахема Бегина очень многое говорит о нем, о его характере, о его судьбе. Люди приходят к самым важным событиям своей жизни через множество поступков, достижений и ошибок. Но этот переход от бесправного и голодного беженца, умирающего советского зэка, подпольщика и оппозиционера к верховной власти в стране, о которой он мечтал всю жизнь, оставил варшавского адвоката, наедине с собственной судьбой. В известном смысле испытание властью было для Бегина не меньшим жизненным опытом, чем арест и советский концлагерь. Он распорядился судьбой по собственному разумению, не согласившись идти на поводу у событий, которые, вероятно, были значительнее и сильнее его.

Добровольный уход Бегина с поста главы правительства Израиля в августе 1983 года оставил нам много вопросов, на которые невозможно теперь ответить. Остается только память об этом человеке, его достижениях и ошибках, которые сопровождали политическую деятельность Бегина, и гордость за его жизнь.

К 100-летию со дня рождения Менахема Бегина.

В статье использованы отрывки из книги «Жизнь Бегина» Марка Зайчика.